Владимир Максимов - Ковчег для незваных

Он нажал кнопку вызова и, глядя в стол перед собой, привычно уверенный в том, что помощник уже стоит на пороге в подобострастном ожидании приказа, произнес:

— Срочно закажи мне толковую справку по Сахалину и Курилам, попроще и покороче, без болтовни, прочту на ночь. — Затем, всё также глядя в стол, протянул тому прочитанный только что проект приговора. — Верни по месту, японцы, говорят, давно Сибирью интересуются, дадим им возможность изучить положение на месте, в тайге. Всё.

И снова принялся за бумаги.

Ровно без двух минут двенадцать тоненько, даже нежно проворковала вертушка:

— Готово, Сосо, — коротко сообщил Берия, — когда прикажешь начать?

— Иду.

Он неспешно поднялся, прошел через боковой выход в наглухо замкнутый с обеих сторон коридор и, дойдя до самого упора, толкнул впереди себя маленькую дверцу в стене. Здесь в затемненной коробке проекционной будки его уже ждал Берия:

— Можно начинать, Сосо?

— Вали.

Сначала в зал впустили Шкуро. Маленький, почти тщедушный, в полураспоротом чуть не по всем швам мундире, тот, недоуменно озираясь, лихорадочно закружился по проходу между столиками, то и дело упрямо потряхивая молодившим его льняным, с проседью чубчиком. Было в нем что-то вызывающе мальчишеское, отчего с первого взгляда трудно было определить, сколько же ему на самом деле лет.

— Петр Николаич, голубчик, — бросился тот вдоль прохода навстречу вдруг возникшему в глубине зала Краснову, — как я рад вас видеть! — Он порывисто приник к старику, кудлатая голова его пришлась тому по грудь. Как вы? — Тут же отстранившись, он продолжал бережно держать Краснова за руки. — Как вы себя чувствуете? — Забрасывая того вопросами, Шкуро с тревожной заботливостью вглядывался в него, будто искал в нем подтверждения каким-то своим тайным догадкам. — Вы, часом, не знаете, зачем нас сюда привезли?

— Здравствуйте, здравствуйте, Андрей Григорьич, дорогой вы мой! Старик явно еле держался, лохмотья мундира свисали на нем, словно на восковой фигуре. — Мне сказали, что будут уличать нас какими-то секретными кинодокументами. — Он снисходительно пожал плечами. — Однако, в чем именно, никто не говорит. Моя жизнь прошла на виду, обо всем, что я делал и думал, написано в моих книгах, вы тоже, кажется, никогда не были рыцарем плаща и кинжала, но у них, сами знаете, свои правила. — Тяжело припадая на одну ногу, он потянулся к креслу. — Сядемте, Андрей Григорьич, дорогой, в ногах правды нет, да уж и не держут ноги-то. — С помощью Шкуро генерал опустился за столик, чуть отставив вытянутую перед собой сухую ногу в проход. Так-то лучше…

Сидя перед проекционным окошком, он вдруг разглядел алый лампас на обтрепанной брючине Краснова и ему неожиданно вспомнилась конкурсная экспозиция нового обмундирования перед введением в армии погонов и офицерства. Господи, чего там тогда ни было понаворочено! Провинциальная фантазия доморощенных костюмеров превзошла самоё себя: в стремлении перещеголять друг друга они понатащили в тот день в очищенный для этой цели от кресел Георгиевский зал такого радужного хлама, что после осмотра этого павлиньего царства ему оставалось только руками развести. Помнится, он приказал тогда доставить на выставку полный комплект формы царской армии и, бегло окинув взглядом офицерский ряд с шестью пуговицами по каждому борту, распорядился одну пуговичку срезать, оставив прочее в полной сохранности, чтобы отныне было о чем еще рассказывать очевидцу окружающим и потомкам!..

А разговор в зале шел прежним чередом:

— Я не страшусь смерти, Петр Николаич, — горячо доказывал тому Шкуро, — я, можно сказать, с ней всю жизнь в обнимку жил, об одном жалею, не в бою — в подвале или в тюремном дворе умирать придется!

— Ах, Андрей Григорьич, Андрей Григорьич, — укоризненно покачивал вялой головой Краснов, — не все ли равно, где умирать, лишь бы с чистой совестью.

— Вы, Петр Николаич, европеец, писатель, интеллигент, у вас дом целое человечество, а я казак, крестьянин, мне майская ночь в Тихорецкой дороже социального блаженства и благополучия малых сих. Как вспомню, чем степь весной пахнет, сердце разрывается!

— Не скажите, Андрей Григорьич, не скажите, — голос старика дрогнул, я ведь еще и донской атаман, у меня тоже сердце казачье, не забыло оно хлеба отчего. Только зачем мучить себя понапрасну, Андрей Григорьич, ничего уже не изменишь, нам с вами перед Господом представать скоро, успокоиться надо, душу приготовить, молиться…