Владимир Максимов - Карантин

— Не скучно?

— Привык.

— Пьешь?

— Нет, милый, в рот я этого зелья сроду не брал. Смотрю — и то с души воротит.

— А варишь.

— На продажу.

— Куда тебе деньги-то?

— Походи с мое бездомным псом по России, много кому задолжаешь. Опять же дети.

— Есть?

— Кто без греха. Понабросал.

— Да уж, в тебя камня не бросишь…

Я разглядываю его скуластое, затвердевшее в думах лицо и невольно задаюсь вопросом: сколько же бед и обид заплуталось в этих извилистых морщинах и какой болью годами выгорали настороженные, глубокой посадки глаза? Мне трудно представить себя на его месте, но я и без этого знаю, что не выдержал бы, сломался, как ломались все Храмовы перед препятствиями, куда более незначительными. Какая порчь, какой недуг изъедает нас? Нищенский быт, копеечные проблемы, игрушечные трагедии. От постройки вековых соборов и ратного труда в бранях во славу Руси до дядиного «футбола»: умопомрачительная кривая вырождения храмовской фамилии! И в довершение всего жалкий конец в лагерях, богадельнях, психобольницах. Что за тля на протяжении веков исподволь выедала душу, кровь, основу рода? Почему, по каким земным или небесным законам миллионы Степанов Петровичей, пройдя огни и воды грозного переворота, сумели сохранить себя, свою суть и будущность?

За все время нашего с хозяином разговора Иван Иванович не роняет ни слова. Он сидит против меня, внимательно изучая собственные ногти, словно происходящее вокруг его нисколько не интересует и не касается. Но я-то знаю, чувствую, что каждое произнесенное нами слово не ускользает от него, вызывая в нем самый живой и заинтересованный отклик.

— Интересно, Иван Иванович, — пробую я втянуть его в собеседование, — об этом вы тоже знаете?

— Знаю. — Он бесподобно невозмутим. — Возраст.

— Уму непостижимо, как это можно было перенести.

— Человек в конце концов ко всему привыкает. Такова его природа, иначе он бы не выжил.

— Удобная формула для троглодитов.

— Но это так.

— Жить не хочется.

— Это пройдет.

— Когда?

— Скоро, очень скоро.

— Вы мне даете гарантию?

— В этом мире никто никому ни в чем не может дать гарантии, но я надеюсь. И верю.

— Да здравствуют гарантии! — Я дурачусь, пытаясь скрыть охватившее меня смущение. — Еще одну и — по домам.

— Извольте…

Когда стены снова затевают вокруг меня плавный хоровод, я встаю и отношусь к Ивану Ивановичу:

— Пора.

— Пожалуй. — Иван Иванович расплачивается с хозяином, берет две бутылки с собой и направляется к выходу. — Мы еще зайдем.

— Заходьте. — Тот провожает нас до двери и долго еще я ощущаю его взгляд, устремленный мне в спину с порога.

Над островерхими макушками дальних сосен пробивается розовый восход. Отсыревший за ночь сумрак лесополосы дышит свежестью и прохладой. Травы под ногами в сизом налете туманной измороси. Перспектива вдали глубока и таинственна, как омут среди чащобы.

— В такое утро и впрямь можно подумать, что душа бессмертна. — Озорство не оставляет меня. — Как в сказке!

— Так ведь она действительно бессмертна, Боря. — Иван Иванович идет впереди меня, мне не видно его лица, но я уверен, что на этот раз он вполне серьезен. — Это истина, не требующая доказательств.

— Как мне понять это?

— В это надо поверить.

— На слово?

— А вы, Боря, хотите веры, обеспеченной всем достоянием государства или долговой распиской Господа?

— А если все-таки после меня ничего, а?

— Трудно вам жить, Боря.

— А вам?

— Я верую.

— Вы!

— Вас это удивляет?

— Скорее, смешит.

— Напрасно…

В его голосе столько усталого сожаления, что мне поневоле становится неловко. Чтобы хоть как-то сгладить возникшее напряжение, я перевожу разговор в другую плоскость:

— Занятный тип, — говорю я, имея в виду Степана Петровича, — такого не согнешь.

— Вам это тоже под силу, надо только захотеть.

— Может быть…

— Попробуйте.

— Я бы попробовал, да…

Следующее слово беззвучно застывает у меня на губах. Чуть наискосок от нас из лесополосы, держась за руки, выходят Мария и Жгенти. Они как бы даже не идут, а парят над травой, занятые лишь собою и трепетной тишиной в себе. О, это, памятное мне, выражение на ее лице, когда черты его являют усталость и негу одновременно! Свет меркнет в моих глазах, сердце жарко взбухает и ноги становятся ватными. «Шлюха, шлюха, шлюха! — вопит во мне все. — Грязная тварь!»

— Будьте мужчиной, Боря, — поворачивается в мою сторону Иван Иванович, глаза его источают неподдельную боль. — Чтобы судить сейчас по справедливости, вам нужно остыть.