Владимир Максимов - Карантин

— Але гоп! — кричит он, вынимая из кармана галифе клейменную знаком смерти бутылку. — Откупорка в воздухе по желанию публики! — Пробка летит вниз, горлышко тонет в волевых губах. — Коньяк три косточки, высший класс!

— Главное, ребята, — вторит ему другой, принимая от него посудину, — сердцем не стареть!

— Где наша не пропадала! — хрипит нижний, и бутылка, сквозь которую уже струится солнце, летит в сторону. — Однова живем!

Словно в сомнамбулическом забытьи, они, одну за одной, проделывают множество гимнастических фигур, настолько замысловатых, что вскоре завороженные их действом циркачи выстраиваются вокруг них восторженным полукругом. Разинув крашеные рты, мастера по-детски глазеют на трех хмельных чародеев, бездумно игнорируя взывающий к ним через мегафон бас:

— Прошу по местам! Акробатов не видели? После чистого денатурата люди совершают и не такое. Саркисьянц, вы что? решили перенять опыт? Я уволю вас без выходного пособия, и уже никакие справки из психдиспансера вам не помогут! Коверные, прошу заняться делом, это лучшее средство от похмелья! Группа ассистентов, возьмите себя в руки, вы когда-нибудь пили что-либо крепче молока? Попробуйте, и вы перевернете мир.

Среди вереницы броско раскрашенных лиц я сразу же выделяю одно единственное лицо, принадлежащее маленькой лилипутке в голубом трико. Сквозь прозрачный нейлон мне видны ее фарфоровые очертания, крохотная грудь, темное пятнышко впадинки внизу живота. Затаенные в гнездах ресниц глаза карлицы обращены в мою сторону, и мне явственно видится в них зов и желание.

«Да, да, — мысленно кричу я ей, и сердце мое при этом срывается и летит в пропасть, — я тоже!»

«Когда? — ликующе сияет вся ее детская суть. — Где?»

Я: — «Сейчас… Везде».

Она: — «Конечно!»

Я: — «Не боишься?»

Она: — «Нет!.. Нет!»

Я: — «Иди… Иди сюда».

Я тянусь было к ней, но тут между нами вырастает квадратный, похожий на выставочного робота человек с мегафоном через плечо, и зычный голос его раскалывает тишину:

— Не мешайте товарищам культурно развлекаться на лоне природы! Займитесь делом! К сожалению, Саркисьянц, для вас заразительны лишь дурные примеры, такой класс вам не под силу! Силовая пара «Мы за мир», предупреждаю, пенсии олигофренам выплачивают в собесе, в цирке надо работать! Прошу разойтись по местам!

Пестрое каре бросается врассыпную, и человек-робот, подхватив на руки мое сокровище, торжественно несет его сквозь кустарник.

«Прости меня, — взывают из-за его массивного плеча глаза лилипутки, — ты же видишь! Прости меня!»

«Я найду тебя! — тянусь я вслед ей. — Обязательно!»

«Спасибо, — сияет она. — Я жду…»

Я облегченно смежаю веки, мне хочется сохранить в себе незамутненным ее образ и ее прощальный зов.

— Раз, два, три, — продолжает резвиться старшина, — але, гоп!

— Ведь мы ребята, — вторит под ним партнер, — ведь мы ребята семидесятой широты.

— Сам пью, сам гуляю, — напрягается внизу третий, — мы люди простые, нам бы гр о ши…

Голос человека-робота уже ниспадает, кажется, прямо с неба!

— Пить вредно, Саркисьянц, вы только что сами в этом убедились. Но если бы вы умели хотя бы сотую долю того, что они, я бы получал свои триста со спокойной совестью. По местам!.. Начали!..

Сквозь плотно смеженные веки я чувствую, как меня проникает чей-то изучающий взгляд. Взгляд чужой, настороженный, пристальный. Я чуть расклеиваю ресницы, чтобы исподволь разглядеть сидящего рядом со мной человека. В полутьме слабо освещенного купе постепенно выявляется треугольное лицо с глубоко запрятанными в отечные складки кожи пронзительными глазами. Затем, из темноты за его спиной, обозначаются ящики-соты, забитые казенно опечатанными конвертами, зарешеченные оконца под самым потолком, сортировочный стол у торцовой стены помещения. Связав мысленно зрительную информацию воедино, я заключаю, что нахожусь в почтовом вагоне.

— Как я сюда попал? — притворяться спящим теперь уже не имеет смысла. — Каким образом?

— Вас оставил здесь какой-то гражданин в смокинге. Он сказал, что придет за вами, как только вы проснетесь… Слишком уж вы были нехороши… совсем нехороши.

— А вы кто, проводник?

— Нет, я здесь живу.

— То есть, как?

— Очень просто… Вернее, не так уж просто… Но у меня нет другого выхода.

— Не понимаю.

— Видите ли, — мнется тот и лицо его от смущения отекает еще сильнее, — мне негде жить… Боюсь, вам это покажется довольно странным… Это трудно объяснить.