Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

– Ну, скажи, кто я такой? – задал мне вопрос старый толстый дядька и, когда я не смог ответить, сказал с упреком: – Да я же Валера Варко.

Валера Варко! Тот самый Валера, с которым на целине мы делали стенную газету “SOS”. Именно он красивым почерком вписал в нее такие мои стихи:

Путь за продуктами прямой

Всегда едет к Сябро домой.

Никак его нам не поймать,

Так где же он?…

Сябро был завхоз, который почему-то продукты, предназначенные для нашей кормежки, держал у себя дома. Нам с Валерой за эту газету тогда прилично попало.

– Вот что диабет со мной сделал,- грустно сказал Валера.

Я посочувствовал ему и отошел.

Сильно изменились, кроме Валеры, еще три человека. Остальные, к счастью, хоть и постарели, но остались похожими на себя.

Как в студенческие времена, мы расселись в аудитории и по предложению Гриши стали по очереди выходить к доске и рассказывать о своих достижениях. У большинства из собравшихся они были. Многие защитили кандидатскую диссертацию, человека четыре докторскую. Кое-кто продвинулся по административной линии. Один наш сокурсник, распределившийся в глубинку, дорос там до директора завода и приехал на встречу с орденом на лацкане. Другой стал начальником Главка в Москве и подумывал о должности заместителя министра. Третий, кстати, бывший троечник, умудрился не только занять пост директора крупного ленинградского НИИ, но и получить Государственную премию. Тем самым он подтвердил мысль умного Гриши, что тройки не препятствие для карьеры, особенно если она строится через партком.

Мы с Федей оказались среди тех, кто ничего не достиг. Правда, душевный взлет, который я пережил после защиты своего дипломного проекта, как ни странно, продолжался у меня еще четыре года на заводе, где я оказался после института. Там не нужны были никакие биномы Ньютона, а требовались всего лишь добросовестность и умение логически мыслить. И с тем, и с другим у меня было все в порядке. Я на заводе оказался настолько востребован, что почти поверил в свои инженерные способности, которых не было. Потом перешел в НИИ. Там я тоже был на хорошем счету, хотя ничего выдающегося в науке совершить не мог и не совершил. Начальница соседней лаборатории, умная женщина, к тому же кандидат наук, однажды сказала мне: “У нас очень хороший институт. Здесь каждому воздается по делам его и способностям”. Думаю, она была права: моя серая жизнь в институте была воздаянием за неправильный выбор профессии. Впрочем, людей без способностей к научному подвигу в институте было много, и большинство из них составляли женщины, для которых служба была отдыхом от семьи и тяжелого домашнего труда.

Когда на встрече сокурсников меня заставили выйти к доске, я честно сказал, что рассказывать нечего. Кто-то спросил:

– А дети у тебя есть?

– Есть. Сын.

– Сколько ему?

– Год с небольшим, – ответил я, ожидая услышать смех. Все-таки мне было сильно за сорок, и почти у всех сокурсников уже выросли дети. Но услышал я дружные аплодисменты, после чего вернулся на место, как человек, произнесший удачную речь.

За мной выступал Федя.

– Удивительное дело. Двадцать пять лет прошло с момента окончания института. В прошлом за такой же срок случились три войны (видимо, он имел в виду первую мировую, финскую и Отечественную войны) и две революции. А за последние двадцать пять лет ничего не случилось. Как жили, так и живем, – сказал он.

Федя хотел перемен, но не верил, что они наступят при его жизни, и так думали многие. Мой старший коллега, умный и опытный человек, сказал после первых речей Горбачева: “Кроны деревьев шумят, не более”. Однако теория Феди, изложенная им в Дулеве, о том, что идеи носятся в воздухе, неожиданно подтвердилась. Федины мечты о переменах проникли в голову Горбачева, и перемены все-таки наступили.

А тогда выступление Феди сокурсникам не очень понравилось, тем более о себе он не рассказал ничего. А рассказать было что.

Оказавшись сразу после института во Пскове, Федя здорово заскучал. Жена осталась в Ленинграде, работа ему не нравилась, а уехать в Ленинград он не мог, потому что как молодой специалист обязан был отработать три года на псковском заводе. Однажды, когда на душе у него было особенно скверно, он заглянул в одну из церквей, которых в городе было немало. Думал, на минуточку, но отстоял церковную службу до самого конца, и его атеистическая голова закружилась. Он вдруг осознал, что атеистом в чистом виде никогда не был. Просто стал слишком умным в школе и, в соответствии с заветами Маркса, научился подвергать сомнению все, в том числе и религиозные догмы, воспринятые им всей душой еще в раннем детстве. Но тут, во Пскове, городе со старинной архитектурой и множеством церквей, он снова вспомнил, что был когда-то блаженным мальчиком, и на этот раз воспоминание растревожило его душу. Тяга к церкви, таинствам ее обрядов вдруг оказалась такой же, как в детстве, и постепенно Федя превратился в прилежного ее прихожанина. Несоответствия в Библии он видел, как и прежде, но посчитал, что чрезмерное внимание к ним от лукавого.