Ирина Богатырёва: Движение без остановок

Прошло уже много времени, и хотя я не знаю ещё твёрдо ответа на этот вопрос, мне кажется, что порой приближаюсь к его разгадке: вдруг будто что-то открывается во мне, всё становится кристально ясно, и больше никаких вопросов, и тогда вспоминается улыбка Грана в той кафешке на трассе и его слова: «Мы и они вместе и есть дорога, теперь ты понимаешь, почему любишь всех?»

Впервые это случилось поздней осенью, гораздо позже нашего с Серёгой приключения. Он уже съехал, а Сонька Мугинштейн ещё изредка являлась за оставшимися вещами. И вот, придя однажды, она неожиданно пригласила меня на свой концерт.

— Мы будем выступать трио, — сказала она. — Приходи, если тебе интересно.

Я удивилась — и мне стало интересно: в жизни нашей на Якиманке не бывало такого, чтобы Сонька звала кого-либо на свои выступления. Но жизнь эта кончилась, и всё успело порасти быльём. Теперь такое стало возможным, и я согласилась.

Концерт проходил на квартире. Я получила бумажку с адресом и именем хозяина. Его звали Вульф Маркович, и я зубрила это имя, пока шла к нему по Ленинградскому проспекту.

Пришла; попала в подъезд с огромными лестничными пролётами, двери узкие и высокие — перспективу такого подъезда ввысь видел герой Баталова в «Летят журавли» — и у меня тоже закружилась голова, когда глянула. Нужная мне дверь была уже открыта, и Вульф Маркович, низенький, крепенький, кудрявый и с улыбкой, ждал меня:

— Проходите, проходите, будьте как дома, не разувайтесь только, ради Бога, здесь можно.

Он был любезен и архаично вежлив. Других гостей ещё не было, и мне сполна досталось его гостеприимства. Я, дитя Якиманской антресоли, смутилась и стушевалась. Он провёл меня в комнату, указал на огромный поднос с яблоками, велел угощаться. За стенкой репетировали.

— Вы тоже связаны с музыкой? — вкрадчиво интересовался он. Большие, тёмные глаза светились мягко с заросшего кудрявой бородою лица. Тело его было тщедушно — тело уставшего профессора физики, но эти мудрые глаза заворожили и приковали меня.

— Все мы так или иначе с ней связаны, — ответила я, стесняясь громкого хруста яблока. Вульф Маркович пришёл от этих слов в восторг и закивал в ответ. Я осматривала мельком комнату — заставленная мебелью, шкафами с книгами, в мягком полусвете двух настольных ламп под выцветшими оранжевыми абажурами. Эта комната — частная библиотека, хранительница знаний из разных сфер — так же бесспорно принадлежала профессору, как и тело человека передо мной. Но глаза знали больше, чем можно прочесть в книгах.

Я разглядывала большие фотографии на стенах: отражение здания в луже (в кадре — лужа), кленовый лист на мокром асфальте, свет электрических фонарей на улице, в мокром воздухе, снятые будто на большой скорости… Был заметен взгляд художника и рука профессионала. А в центре — портрет: красивый юноша и худощавая, милая девушка.

Это не были такие семейные фото, где позируют и натянуто улыбаются в камеру. Люди на снимке жили: юноша сидел в глубоком светло-голубом кресле, обернувшись куда-то вне кадра, а девушка будто только что присела рядом, на подлокотник, вполоборота, и смотрела туда же. У неё были чёрные волосы, они спадали с тонкого плеча и текли по спине ниже талии; удивительно длинные, узкие брови; смуглая кожа; тёплая улыбка; черты мягкие, неброские, нежные и доверчивые, так что к ней сразу возникала симпатия. Юноша был немного её старше и похож: так же смугл, та же улыбка, тёмные глаза — и в этих глазах я разглядела сквозь сумрак комнаты что-то такое, неведомое и не называемое, что сразу приковало меня к нему. Нежность, сердечность, тяга к теплу — всё это всколыхнулось в потаённых моих глубинах, почти забытое и запылённое на Якиманке, навстречу его глазам. Можно сказать, что я влюбилась с первого взгляда, если только можно влюбиться в фотографию.

Это сын Вульфа Марковича, сказало мне чутьё. А это либо его сестра, либо жена. Для меня было неважно, кто эта девушка: она была сейчас также частью этого человека, как и свет в его глазах.

Но где они? — возник у меня вопрос. — Их нет дома? — и что-то сладко заныло в предвкушении увидеть это лицо и эти глаза в живую.

Они ушли, — холодно прозвучал ответ сам собой и объяснил мне всё.

Как вспышка вырывает из черноты предметы, и мы хоть и видим их, но видим иначе, так для меня вдруг эти люди на фотографии представились по-другому. Кто они, сколько им лет, кто они друг для друга, когда был сделан снимок — стало неважно; они перестали быть живыми людьми, со своей историей и эмоциями, и в миг переместились для меня в такую область, где теряются понятия времени и расстояния, как и все остальные человеческие меры. «Они ушли» — это и на минуту, и навсегда; «они ушли» — это и в булочную, и в забвение. Они просто ушли, их нет здесь-и-сейчас, а значит, их нет вовсе — есть только этот снимок, эти глаза и улыбки. Люди перестали быть. Вместо них появилось искусство.