Василина Орлова - Вчера

Кто-то сказал, что ничто так не сближает нас, как московский метрополитен.

Исподтишка наблюдаю соседей. Люди измучены, лица землисты. Так всегда, если едешь раненько, в первых поездах. Это, досыпая стоя, отправляются на заводы рабочие — черная кость. К девяти вагоны набиваются другими, почище и посвежей — это конторский люд отправляется в «сити», да студенты в вузы. В десять-одиннадцать совсем другой расклад — являются экскурсанты, праздные гуляки, гости столицы…

«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны друг к другу! Выходя, не забывайте свои бомбы в вагонах!»

Этот город возводился для великанов, а стал тесен карликам. Светает. Вдоль длинной дорожной пробки по аллее бегу к зданию Университета. Сегодня главное — систематика. У меня проблемы с этим предметом. Зачем нужна какая-то система в возрениях? И кому? Сколько я наблюдаю людей, они прекрасно обходятся и без оной.

— Эй, — сзади веселый голос.

Оборачиваюсь.

— Ты чего такая суровая?

— С чего веселиться?

— А с чего печаловаться?

Юрке хмурое утро по барабану. Даже теперь, когда на носу сессия. Толстые губы расползлись в улыбке, глаза прищурены.

— Анекдот слыхала? Идут по лесу заяц и медведь. Не, заяц и волк. Стой, медведь все-таки. Ладно, не суть. Заяц и лиса идут по лесу, падают в яму. Думают, кто кого есть будет?

— Надуманно.

— В смысле?

— В смысле зайца. Тут, по-моему, все предрешено.

— Лиса говорит… А, да, с ними еще волк был. Нет, погоди, я что-то забыл…

Всем нравится то, к чему нет призвания. Юрке — рассказывать анекдоты.

— Съели зайца-то?

Юрка смотрит, как на дуру.

Врываюсь:

— Аплодисментов не надо…

— Не будет аплодисментов, не переживай, — с излишней, на мой взгляд, исполнительностью соглашается Грек. Грек — потому что ревностно учит греческий, на самом деле Гриша.

— Нельзя же так покорно следовать моей воле, — укоряю этого клоуна.

— Я бы на твоем месте поблагодарила, — неуместно сострила Женя. Противная девчонка. Кто ее спрашивает, что бы она стала делать на моем месте? Глупа, но красива. Вся такая каштановая, пушистая. Вчера, изящно покручивая в пальцах дужку очков, рассказывала, как в метро читала «так, одну поэму Бернса», а к ней «подошел какой-то милый молодой человек», слету покорен ее умением читать по-английски.

— Ну-с, деточки… Что у нас сегодня? — Профессор Макаров шмякает на стол линялую сумку с цветной надписью: «Спорт СССР». При том, что самого СССР нет уже целую пятилетку, эта сумка — легенда, она, рассказывают, у профессора со студенческих лет.

Тетради зашелестели, затылки зачесались. Черт его знает, что там у нас сегодня…

Макаров озирает каждого поочередно. Как говорили в прошлом веке, взгляд его стальных глаз проникает в самые глубины смятенных душ. Наш позор для него очевиден, как ошибки наивных парадоксов Зенона. Мы кролики, и всех пожрет удав.

— Деточки, что ж вы у меня такие глупенькие? — Решил покуражиться знаменитый автор десятка учебников. — Ни фига вы не учитесь. Балду гоняете. А я вас люблю. И поэтому на экзамене пощады не будет.

Вряд ли найдется такое место в истории философии, куда Макар телят не гонял.

Досадует. Собирает лоб в складочки. Поворачивается к доске. Там значится: «Если есть инкубатор, должен быть и суккубатор!»

— Кто автор?

— Я, — отзывается Слава. Макар склонил голову.

— Неплохо. Даже остроумно. Хотелось бы, однако, получить некоторые разъяснения. Вдруг остальные, как обычно, не осведомлены…

— Кто такие инкубы и суккубы? — Подхватил Слава.

— Именно.

— Жмурики. — Слава скорчил рожу. В аудитории захихикали.

— То есть мертвецы? — Уточнил Макар. — Какие?

— Ну…

— Развернутый доклад к следующему семинару, — приговорил Макар.

Слава обреченно падает на скамью. Юрик треплет его по плечу, соболезнует. Эти двое представляют собой наглядное пособие по Сервантесу. Не меркнет в веках дружба увальня и идальго. Вот только здесь верховодит больше Санчо Панса.

За столетия Санчи Пансы поумнели значительно. А идальги столь же явственно поглупели. Славка недавно выкрасил волосы в рыжий цвет, настолько рыжий, что смотреть на него без содрогания невозможно. Славка — фэн битлов, он носит черные майки с фейсами рок-звезд и с исступленностью Дон-Кишота метит в великие музыканты. Или просто в великие.

В сознание пробился голос Макара:

— И когда вы, друзья мои, поймете, что вы — ни что иное, как субстанция, вы полюбите. Полюбите — во вселенском смысле. Все страдания мира станут вашими страданиями, все люди будут вами. Пир мысли, блаженство воображения… Самый непротиворечивый мир Лейбница каков? — Вопросы Макара внезапны.