Владимир Лорченков: Букварь

наконец, с Россией, и все, что имеет окраску национализма, ему по душе. Мы и не

стесняемся того, что мы — националисты. Националист это тот, кто любит свою нацию.

А не любят ее только христопродавцы, манкурты и чужаки. Пришлые. Как Смирнов.

— Когда мы его пристрелим? — спрашивает Ион.

Из десяти мишеней он поражает десятью. За восемь секунд. Я треплю его по щеке и

прошу потерпеть. Сидеть на земле уже холодно: середина августа, и по ночам бывает

холодно.

— Политика так не делается, — улыбаясь, объясняет Иону Лучия, — ничего несколько

вооруженных человек не добьются. Это все делается совсем по-другому.

Она знает как: Лучия политолог, она ветеран митингов протеста, она долго была

советником христиан-демократов… Она маленькая, хрупкая и чумная. Чертовски.

— Нужно готовить общественное мнение, — объясняет она, помахивая сигаретой, -

создавать партии, готовить молодежь, учиться на примерах Украины и Грузии…

Я не слушаю Лучию, но любуюсь ее губами, которыми она долго и правильно говорит.

Любовь моя. Весь наш Ыйбен ты считаешь пустой затеей.

Но почему-то ты здесь, Лучия.

Не верить, но идти за любовью, что может быть прекраснее?

В октябре наши сто пятьдесят членов молдавского Ыйбена возвращаются по домам и

институтам. Сердитый, — он похож на надувшегося филина, — Ион объясняется со мной.

Мы торчим здесь, громко и зло говорит он, из-за этой твоей… Для нее все это детские

игры, и возможность пожить с тобой в палатке в парке, да попасть на страницы газет. А

как же отец? Отец, который погиб, отстреливаясь от русских в комиссариате Бендер до

последнего?

Я долго объясняю, что еще не время, и иду к источнику. Вода бьет у одного из столбов

канатной дороги. Я гляжу, как она льется в белую канистру, и поднимаю воротник

куртки. Поздняя осень. Похолодало внезапно, поэтому желтые листья не успели

сгнить, и замерзли во всей красе. Поднимается ветер, и они начинают громко шуршать,

но я успеваю услышать выстрел.

И возвращаюсь, уже зная все.

У палатки лежит Лучия, — красивая, как никогда, — а рядом, с горящим взглядом

первопроходца, на ружье опирается Ион.

— Теперь, наконец, — спрашивает он, — мы можем заняться делом? Как ты думаешь,

брат?

К вечеру мы засыпаем ее листьями и едем ночным поездом в Бендеры. Соскакиваем с

поезда за километр до станции и идем лесом по направлению к Тирасполю. Утром нас

окружает патруль приднестровских пограничников, и мы отстреливаемся двадцать две

минуты. Главным образом благодаря Иону. Когда патронов остается совсем мало, я

стреляю брату в затылок. Нам все равно погибать, а отомстить за Лучию я просто

обязан. Ион поступил нехорошо. Несправедливо. А ведь мы все были Ыйбен.

Армией справедливости.

Эаннатум был мужик, что надо. Даже шумеры, — а уж они уделяли реалистичности

изображения не так много времени, как некоторые думают, — отдавали дань его фигуре.

Сиськи у него были как у культуриста 21 века, твердые и квадратные. Пресс

идеальный, весь в квадратиках. Ляжки — двумя руками не обхватить. При этом он весь

был обмотан шкурами всяких животных. Ну, откуда я знаю, что у них тогда в Ираке

водилось? Тем более, пять тысяч лет назад. Главное, шкуры были. И шкуры, что надо.

На скульптурах и барельефах этого не видно, но я уверен, что Эаннатум надевал на

себя эти шкуры сразу после того, как снимал их с животных. И был весь покрыт

дымящейся кровью. А после охоты еще рубил головы пленным, — каким-нибудь

недомеркам из Умма, — а потом смотрел футбол. Ну, не совсем футбол, ведь эти, ну,

которыми Эаннатум руководил, они же ни хера не шарили в футболе таким, каким мы

его знаем. Ну, они просто пинали бурдюк какой-нибудь, в который перед этим

наливали воды под завязку. Или вина. Точно, вина! А потом вино выпивала та команда,

которая побеждала.

Нет, я не археолог какой-нибудь.

Просто у меня дома есть несколько книг об истории древнего царства Лагаш.

Представляете? Черт знает, как они там оказались. Я предполагаю, что остались от

прежней хозяйки. Старушка лет шестидесяти уехала в Москву, и оставила мне не

только свой буфет, стол и два стула, но и, оказывается, книги. Ну, "Письма жен

декабристов мужьям" и "Воспоминания Мариенгофа о воспоминаниях Есенина о

Мариенгофе" и тому подобную херню я сразу выкинул. Хотя нет, не всю. Герцена

четыре тома оставил: подкладываю вместо поломанной ножки дивана. Во-первых, все