Владимир Маканин - Повесть о Старом Поселке

Отец Ключарева был десятником на стройке. Затем прорабом. Затем на должности инженера, но, чтобы расти в профессиональном смысле, нужно было учить новое. Делать это он мог только ночами. И вот на столе прикнопленный ватман, рейсшина, рейсфедеры всех мастей — дети засыпают, а отец чертит. Всё, разумеется, в одной и той же комнате барака. И курит отец здесь же... Надо полагать, отец был способный человек, но пошли беды. Время было послевоенное, голодное. Сначала попал в больницу брат Ключарева — Юрочка. И гас там, в больнице. Затем что-то случилось с матерью. С ее психикой. Тоже — в больницу. А отец все чертил ночами.

Однажды ночью маленький Ключарев проснулся — пришла тетка Маруся (тетка со стороны матери). И о чем-то говорила с отцом. Свет был крохотный, от лампы, обернутой в асбестовую бумагу. Ключарев с сестренкой Анечкой спали в одной кровати, головами в разные стороны, — и вот сестренка спала, а он прислушивался.

— С утра похороним... Я уж ходила. И место нашла, — говорила шепотом тетка Маруся.

Речь шла о Юрочке, Ключарев еще не знал, что брат умер.

— А ей уж и не знаю, как сказать, — шептала тетка, «ей» — значило матери, мать была в больнице.

— Скажи. Но только поосторожней, — проговорил отец.

— Ой, боязно!

Затем Ключарев видел, как отец вертел в руках бумагу, — это был вызов из области, чтобы продолжать учение. Он вертел бумагу в руках, а тетка Маруся косилась на нее и шептала:

— Брось. Брось... Порви ее. — Фанатичное и жуткое было в ее шепоте: — Порви. Прямо сейчас и порви... Увидишь, она выздоровеет. Сразу выздоровеет.

Тетка схватила руку отца и прижала к губам — лампа в асбестовой обертке еле-еле светила — на стене их громадные тени, и вот, прижимая его руки к губам, вся как-то припав к отцу, тетка Маруся шептала:

— Рано... Нашему роду еще рано к пирогам лезть. — Было слышно ее дыхание из-под пальцев отцовской руки. — Рано, ты понял?.. За нас свое дети возьмут. Понял ли — не лезь, оставь это детям.

Отец, видимо, порвал бумагу, потому что разговор их стал спокойнее. Они поговорили о том, нужен ли после смерти Юрочки еще ребенок или хватит этих двоих, то есть Ключарева и его сестренки. Тетка Маруся шептала, что теперь, когда бумага порвана и, стало быть, с дальнейшим учением кончено, не пройдет и пяти дней, как мать Ключарева поправится и выйдет из больницы. Мать вышла из больницы через неделю. К этому времени отец уже выбросил ватман, а рейсфедеры растаскали пацаны. Нет, он сначала припрятал, он еще надеялся — прошел год, и только тогда пацаны начали растаскивать.

Ключарев помнит и другую ночь. И там уж вовсю участвовал дядька Ваня, бывший фронтовик, солдат, сам по себе целая поэма, в мажорном ключе.

Была ночь, и так же они спали головами в разные стороны — пяти или шести лет — Ключарев и его сестра Анечка. На другой кровати мать и отец. Тишина ночного барака. Лишь отдаленно негромкое тарахтенье швейной машинки... Вдруг громкий стук в дверь. И голос дядьки Вани: «Га-га-га-га» — таким вот смехом он смеялся.

Отец встал, скинул дверной крючок.

Ввалился дядька Ваня и с ним какой-то застенчивый незнакомый парень (это был Челомбитько). Оказалось, что дядька Ваня подцепил его где-то в деревне и по широте своей натуры пообещал женить — и не на ком-нибудь, а на Клаве, первой красавице Старого Поселка. Весь сегодняшний вечер они просидели у нее. Сидели и ни в какую не уходили. «Отличный муж, Клавка... Отличный!» — уговаривал дядька Ваня. Но Клава отказала.

— И весь вечер ты ей надоедал? — спросил отец Ключарева, сочувствуя Клаве.

— До самой тьмы... И все равно отказала. Она говорит: он какой-то сморщенный. Га-га-га-га, — рассказывал дядька Ваня и хохотал, нимало не стесняясь сидящего здесь же Челомбитько.

— Может, спать будем? Ночь ведь, — ворчливо сказала мать с кровати. Она чувствовала, что дядька Ваня ждет закуску на стол, и сказала, что ни за что не встанет, детей не побудить бы, — а маленький конус света пересекал ночную комнату пополам.

Но дядька Ваня уже разошелся:

— Она говорит: сморщенный. А душа?.. У него душа, может, золотая! — Он широко развел руками. — Клавка — дура. Не понимает. А я его слесарем сделаю. Я его в деревне подобрал, и теперь он мне друг... — И тут же он потребовал перекусить своему другу. И говорил: — Ясное дело, в общем-то он заморыш... Но ведь и душа есть!

Сам Челомбитько сидел с печальным видом неудачника. Клава ему понравилась, на этих смотринах он прямо-таки обомлел — не ожидал увидеть такую красавицу, — обомлел, по его собственному выражению, на всю жизнь.