Грэм Грин - Человек внутри

Как бы в ответ на его мысли Элизабет сказала:

— Прости.

В голосе ее уже не было восторга. Он взглянул на нее и увидел, как быстро исчезло радостное возбуждение от новостей, и его наполнили жалость и нежность, не имеющие ничего общего с желанием. Ему захотелось дотронуться до нее, как до ребенка, который опечален тем, что его лишили удовольствия. Что, в конце концов, его дружба с Карлионом по сравнению с этим? Любить Карлиона, который посмел угрожать этому ребенку? Скорее, ненавидеть его.

— Я допустила оплошность, — сказала Элизабет, — я забыла, что вы были друзьями.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Но для нас это плохие новости. Карлион будет в отчаянии. Он не тронет женщину, но теперь, когда он потерял корабль, у него одна власть — его сила. Я знаю Джо…

— А тот человек в Чичестере?

— Только один из них. Это может быть приманка, чтобы увести полицейских. Не забывай, они собирались сегодня прийти сюда. И посмотри, уже не так светло, как полчаса назад. — Он подошел к двери и выглянул. Солнечный свет позолотил холм, но тени скрывали его основание и коварно росли прямо на глазах у Эндрю.

— Отойди от двери, — сказала Элизабет с легкой дрожью в голосе.

— Это не опасно, — ответил Эндрю. — Они не станут стрелять. В случае промаха мы будем предупреждены. Нет, они попытаются подкрасться, когда стемнеет. Сколько до темноты?

— Может, часа два, если нам повезет.

— Мне никогда не везет, — ответил Эндрю, выглядывая наружу. — Ветер гонит облака к солнцу, значит стемнеет гораздо раньше, чем через два часа.

Он медленно отошел от двери и остановился посреди комнаты, глядя на Элизабет, но не пытаясь подойти к ней.

— Послушай, — начал он, — возможно, меня сегодня убьют. — Он говорил глухо и взволнованно. — Я всегда опаздывал и потому хочу сказать тебе сейчас, что я люблю тебя, как никогда никого и ничего в жизни не любил. Даже себя. Я был безмозглым слепцом сегодня днем, когда испортил ссорой те несколько часов, которые нам, возможно, отпущены. Прости. Мне кажется, я начинаю понимать. Я попрошу тебя об этом, только когда мы поженимся, и то как об одолжении, которого я не заслуживаю. Ты была права. Ты святая. Я не понимаю, как я смогу когда-нибудь коснуться тебя, не запачкав, но, Боже мой, — его голос окреп, и он сделал шаг к ней, — я буду служить тебе, как я буду тебе служить!

Чтобы научить смерть и темноту воспроизводить ее образ, он закрыл глаза, удерживая в памяти ее облик; вот она слушает его, приподняв подбородок, слегка разрумянившись, а в глазах ее что-то вздрагивает от боли и счастья. Он услышал, как она сказала в ответ:

— И я хочу, чтобы ты знал, что я полюбила тебя или поняла это, когда нашла оставленный тобой нож. Но я не святая. Я обычная, как все. Я не фанатична. Просто мое сердце хочет добра, а моему телу — обычному заурядному телу — нет до этого никакого дела. Оно хочет тебя, хоть и боится этого. Но оно должно подождать. Помоги мне только несколько часов. — Ее слова мягкой нежной прохладой касались его воспаленного мозга.

При упоминании о времени Эндрю открыл глаза и посмотрел в окно позади себя.

— Я хочу услышать еще одно, — сказал он, — скажи, что ты прощаешь меня за то, что я втянул тебя в эту историю.

— Я рада, — сказала она просто, — но, если бы не я, ты бы никогда не пошел в Льюис. Прости меня.

— Я прощаю тебя, — сказал Эндрю, через силу улыбаясь, — за то, что ты заставила меня сделать единственно верную вещь в моей жизни.

Они подошли друг к другу и какое-то время стояли молча, тесно прижавшись. Завеса из сумерек протянулась через комнату. Неожиданный скрип старого стола в тишине напомнил им, что близится вечер. Эндрю, чье внимание было сосредоточено на том, чтобы запомнить черты Элизабет, брови, шею, ресницы, подбородок, сделал шаг назад и нервно повернулся к окну.

— Я никогда не думал, что она придет так скоро, — сказал он, и они оба знали, что он имел в виду темноту.

Его сердце колотилось с отвратительной настойчивостью, а колени подгибались.

— И зачем мы только остались? — спросил он с чувством разочарования, как будто только что открыл, что его былое мужество было просто бравадой.

— Ты боишься? — с упреком спросила Элизабет.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Это все сумерки. Пришли так неожиданно. Как будто рука затушила свечу. — Он прошелся туда и обратно по комнате. «Очарование не уживается с опасностью, — подумал он. — Они не могут существовать одновременно».

— Я ненавижу это ожидание, — медленно произнес он. — Хоть бы они поскорее пришли. — Но в душе он отчаянно молился о мужестве и старался запечатлеть образ Элизабет в сердце подобно драгоценному камню. Он увидел, что она стоит и смотрит в окно. Он с удивлением заметил, что ее пальцы судорожно вцепились в платье, как будто даже для нее ожидание становилось невыносимым.