Владимир Маканин - Предтеча

— Дядя Сережа!.. Сейчас! — Одна из невесток брата Василия принесла для Якушкина гору зелени: считалось, что он ест зелень опять же потому, что всякая прочая пища его возбудит. К чаю дали мед. А из комнаты, от шумного стола доносился голос Василия Степановича, горделивый и раскрепощенный выпитым:

— … Вот ведь какие у меня, сварщика, дети — все либо техникум, либо институт закончили. И ведь ловкачи. Ишь какие!.. Взяли себе в жены ин-тел-ли-гент-ных! — раздельно и с большим нажимом произнес он, вроде как посмеиваясь. За смешками его и некоторой нарочитой дурашливостью чувствовалось, однако, что он счастлив и горд за свой якушкинский род, талантливый и так смело двинувшийся в гору. «Наш род!» — так он говорил.

Коляне дали ногу огромного гуся, а Сергей Степанович пил чай. Дополнительно Якушкин лишь попросил включить телевизор, — телевизор громоздился здесь же, на кухне, и как раз шла прямая передача из космоса. На кухню нет-нет и вбегали молодые люди: «Спички?.. Исчезли куда-то спички!» Молодые люди прикуривали от огромного кухонного коробка и минуту-две вглядывались в бельмо экрана.

С утра Василий Степанович сел за руль своего «Москвича», а Сергей Степанович и Коляня сзади; втроем, молчаливые, ехали они долго — в далекую подмосковную деревню (Якушкиных там уже не помнили).

Мимо деревни и за поворот — проскочили речушку, едва всю ее не разбрызгав колесами, и прямиком проехали к кладбищу. Роща поредела. Деревья погнулись. Отец у них умер где-то на стороне и был в общем забыт, а к матери они ездили. Могилка ее была у самого края; сидеть здесь было уютно. Коляня, как человек случайный и чужой, выпив предложенную Василием Степановичем стопку, ушел и без спеха бродил по рощице. Вылезая на бугор, он каждый раз видел картинку: Василий Степанович и развернутая на земле газета, на газете бутылка, огурцы, хлеб, яйца, — все это в огромном, охватывающем кольце пожухлой осенней травы. Василий Степанович, выпив и откидываясь в спине, рассуждал, жестикулировал — Сергей же Степанович сидел по ту сторону расстеленной газеты, непьющий и молчаливый, как бы забывший, что вчерашние родичи вчера же и разошлись и что теперь поговорить можно. В очередной раз оглянувшийся с бугра Коляня увидел всплеск, или лучше, выплеск, души старого сварщика: Василий Степанович, чуть переместившись, несильно тряс оградку матери и сбивчиво-радостно повторял: «Видишь, мама, мы тут, мы с тобой. Все хорошо, мама! Все отлично! — И, торопливый, делясь с матерью, он вскоре перешел к бытовым подробностям: — Ксенька замуж вышла, Витька и Колька на интеллигентках женились. Лето в Крыму были. В ГДР ездили. Живем, мама, хорошо…» Он всхлипнул; он всхлипывал, тряс, и оградка негромко бренчала в осеннем воздухе, а этот, второй, сидел в своем стареньком пальтеце истуканом и молчал; кусты закрывали их, но когда Коляня появлялся из-за заслона кустов, он вновь видел седые головы братьев и белое пятно газеты на бурой траве. Василий Степанович наливал себе стопку, вспарывал огурец и присаливал половинку с ножа, делая насечку за насечкой, чтобы огурец истек соком.

Болеть не болевший, Якушкин однажды в темноте поскользнулся, упал и сломал ногу, после чего какие-то ночные люди отправили старика в больницу. В палате при утреннем обходе знахарь громко и отчасти даже неприлично расхохотался, когда молодой лечащий врач старательно объяснил, сколько ему, поломанному, лежать и какая диета, организм, мол, стариковский и нога будет срастаться нелегко и долго. «Ваше дело соединить кость и наложить гипс, остальное — мое дело», — и старик, похохатывая, долго еще бубнил глуховатой няньке, а также соседям по палате о совести, которая вот сейчас-то и скажет свое слово. (Соседи по палате считали, что старик в шоке.) Врач же заметно встревожился, узнав, что только-только загипсованный Якушкин перестал принимать пищу. Старик ел зубной порошок, и ничего больше, объясняя, что сломанной своей ноге он подает в чистом виде отличнейший строительный материал. Никаких витаминов. Ни ложки каши. Ни стакана больничного компота. На третий день, незамолкающий, он стал впадать в бредовое состояние, и врач отрядил сестру, но когда та сунулась со шприцем, чтобы вколоть питательной глюкозы, старик открыл бесцветные глаза и твердо выговорил: «Занимайся своим делом». — Она отпрянула и даже легонько отпрыгнула, а молодой лечащий врач встревожился еще больше, но уже вечером до врача дополз наконец слушок, что с переломом ноги в его палате лежит некий знаменитый голодарь.