Алекс Престон: Кровоточащий город

Я сижу за столом и наблюдаю за тем, как солнце ползет по деревянной столешнице. Солнце понемногу нагревает дерево под моими пальцами, и когда сделка завершена, когда все куплено и продано, когда получена прибыль, я кладу ладони на стол и чувствую под ними тепло гладкой поверхности. Дверь моего офиса закрыта. Но все равно даже за шумом работающего кондиционера слышны крики трейдеров. Сегодня в восемь у меня совещание. Ужин с Бхавином и банкиром из Китая в девять. Я подтягиваю манжеты и поправляю галстук.

Я наблюдаю за тем, как внизу, на улице, из автобуса выходят пассажиры. Они скользят взглядом по огромным зданиям, окружающим их со всех сторон, вытягивают шеи и прикрывают ладонью глаза от заходящего солнца. Они замирают. Я вижу, как парень берет подружку за руку, они идут куда-то по Брашфилд-стрит и растворяются в уличной толпе. На моем столе больше нет фотографий. В помещении нет ничего, что могло бы рассказать о моей личной жизни. Я поднялся над необходимостью каким-то образом выражать собственную индивидуальность. Более всего мне импонирует простота рынков, ясность балансовых отчетов, логика прибыли и затрат. Я пытаюсь вести жизнь, которая в равной степени проста и понятна. Я сузил круг интересов. Я живу недалеко от работы, в апартаментах с обслугой, над Мургейтом. Через высокое окно гостиной я вижу Кэнери-Уорф. Мне нравится смотреть, как гаснут по ночам огни на гигантских башнях. Я сижу на велотренажере, наблюдая за тем, как меркнет свет, и думаю о надеждах и амбициях, что движут людьми, чьи пальцы легко, чуть с сожалением, выключают в комнатах свет.

До выздоровления Люки мы с Веро поддерживали видимость отношений. Тогда, после случившегося, мы сразу же перебрались на отдельные кровати, хотя один из нас постоянно ночевал в больнице, так что это не стало явным признаком конца нашей любви. Мы говорили только о нем, о его выздоровлении, его состоянии, о том, как работают его почки и сердце и каковы анализы крови. Но через две недели, когда Люка поправился и его разрешили забрать домой, Веро тихо попросила отвезти их на вокзал и посадить на «Евростар». Вещи она уже собрала, и чемодан стоял рядом, в тени ее огромного живота. В Кале их должен был встретить Ги. Она решила рожать в больнице, из окон которой виден Нёфшатель.

Я крепко поцеловал Люку, которого Веро держала на руках в очереди на вокзале Сент-Панкрас. Очередь медленно, спотыкаясь, ползла вперед, и я взял малыша, прижался к нему лицом, вдохнул его запах и постарался удержать в памяти. Они прошли через автоматические двери, а я стоял и смотрел вслед. Дверь открывалась и закрывалась, и с каждым разом они удалялись еще на немного. Прошли паспортный контроль. Веро не обернулась, но Люка махнул ручкой — вскинул, улыбнулся, и я подпрыгнул и тоже замахал изо всех сил. Но двери уже закрылись. Когда они открылись снова, Люки и Веро было уже не видно.

Мне нравится бывать в других городах. Я провожу много времени в самолетах. Летаю на совещания в далекие города, гуляю по паркам на закате, наблюдаю за парочками, идущими в ногу в вечерней дымке. Пальцы сплетены, лица ловят последние солнечные лучи. В Сиднее я прогуливаюсь по Ботаническому саду и вижу, как в небе кружат белые какаду и огромные летучие мыши. Когда они пролетают над моей головой, их крылья как будто взрезывают воздух. Я иду в сторону Оперы и уступаю дорогу бегунам. В Токио между небоскребами летают вороны. Я наблюдаю за ними, сидя на совещании, и мой взгляд скользит мимо визитной карточки, которую я принял из рук другого человека, как того диктуют правила этикета. Осенью в Нью-Йорке я сижу на стуле в Центральном парке, и старый вьетнамец, кашляя, разминает мне затекшие плечи.

Генри привозит детей в Лондон. Я беру выходной и стою у заграждения вокзала Виктория. Я приезжаю пораньше, чтобы насладиться ожиданием. Все трое сходят с поезда, смеясь, и я машу им и улыбаюсь. Люка бежит впереди, привстает на цыпочки, сует билет в компостер и прыгает мне в объятия. Я обнимаю Генри и целую в макушку младшего сынишку, который покоится в слинге на груди у Генри. Я пытаюсь не любить их слишком сильно.

Генри перебрался в Нёфшатель вскоре после рождения второго малыша. Через него я поддерживал связь со всей семьей. Он подносил телефонную трубку к кроватке младшего, и я слышал его сопение. Он заботился о Веро и Люке в те трудные дни, и я ему за это очень благодарен. Это он предложил перебраться в коттедж. Я хорошо представляю их всех в том доме с холмами Даунса в тылу. Но встречаемся мы только в Лондоне, только на нейтральной территории: в картинных галереях, кафе и в магазинах игрушек. Генри всегда застенчиво улыбается, пытаясь не показать, как дороги ему мальчишки, как сильно он любит пухлые ручонки младшего, висящего у него на груди. Веро никогда не приезжает на эти встречи, но мы говорим только о ней.