Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Не стоило и носить рукописи — ни эту, ни другие. К каждому человеку однажды приходит понимание бессмысленности тех или иных оценок как формы признания. Мир оценок прекратил свое существование. Как просветление. Как час ликования. Душа вдруг запела.

Казалось, человек все еще шел по коридору (я шел по долгому коридору жизни) — шел к свету, который узнал издалека. Ни носить рукописи, ни создавать тексты уже необязательно. А сзади (чтобы я не забыл свое открытие-откровение) мне кричали. Все длился, звучал в ушах крик:

— Верьте мне...

Следовало знать и верить, что жизнь моя не неудачна. Следовало поверить , что для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие, как я, вне признания, вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в чем вопрос, и я — один из первых. Я увидел свое непризнание не как поражение, не как даже ничью — как победу. Как факт, что мое «я» переросло тексты. Я шагнул дальше.

И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там и тут из подполья и стали, как спохватившись, брать, хватать, обретать имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прошлого), я остался как я. Мне не надо было что-то наверстывать. Искушение издавать книгу за книгой, занять пост, руководить журналом стало лишь соблазном, а затем и пошлостью. Мое непишущее «я» обрело свою собственную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться.

Тысячи нынешних мелких и крупных (теперь вовсе бесцензурных) журналов и издательств уже ничего для меня не значили — отзвук длящегося абсурдно-потустороннего крика: «Верьте мне — верьте!..»

Даже в бомжатник, с вьетнамцами на первом этаже и с крысами на всех остальных, меня пустили на одну только ночь. (Выбросили со своего вонючего склада мой чемодан. Отнесу на Курский.)

У Михаила зацепиться не удалось: в его квартире проживал целый выводок, кто раньше, кто позже, уезжавших в Израиль наших людей (на этот раз даже отдаленно не похожих на евреев). Разумеется, помочь отъезжающим в их хлопотах и бедах — дело благое. Иногда Михаил звал меня, мы оба помогали им снести в Шереметьево чемоданы и малых детей.

— Не останешься? — спросил Михаил.

— Нет. — Если считать с детьми, этих перевозбужденных евреев, со славянскими и мордовскими физиономиями, крутилось в его двухкомнатной человек десять-пятнадцать. Как бы Михаилу самому вскоре не пришлось искать, где ночевать. Отъезжающие — его крест.

К Зинаиде или к кому-то еще не смог даже заглянуть. На час и то в общагу-дом меня не пустили. Не походил, не подышал даже пылью моих коридоров, где так долго сторожил и жил.

Помимо прочего, там стали опасаться воров (веяние времени) — на входе соорудили длинную дубовую стойку, а за ней посадили, плечо к плечу, сразу двух вахтеров, бывших солдат-афганцев в грозной пятнистой форме.

Один из них мне и пригрозил кулаком — не пропущу, не суйся!..

Денег было совсем мало — копейки.

Я пробовал; я искал. Курский вокзал, ничего иного для жизни пока что не нашлось. (Снес в камеру хранения машинку, чемодан с бельем.)

Я проснулся (в полувьетнамском бомжатнике) с нехорошей мыслью, что время вышло, что койка на одну только ночь и что надо теперь уходить.

Уходить в ничто и в никуда, когда тебе 55 лет, — не так просто. Когда тебе 55, не хочется думать, что начинаешь опять с нуля. И мысль, что ты антиконцептуален, не становится, увы, опорой и утешением.

В гнусном этом бомжатнике тоже сидел теперь на вахте бывший вояка — бравый парень в пятнистом. Зевнув, он повторил, что мне была разрешена всего лишь одна ночь: больше здесь не появляйся, понял?.. — Он еще разок зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)

На столе перед ним темнела (краснела) стопка в пять-шесть паспортов. Он держал в руке мой паспорт, сличая блеклое фото; и спросил — как фамилия?

А я ответил с нечаянным утренним вздохом:

— Другой.

Он отшвырнул мой паспорт и стал рыться в стопке паспортов, заглядывая в них поочередно.

— Нет, — сказал я. — Паспорт как раз тот. Это я — другой.

Он озлился.

— Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!

Он думал, что я провел ночь с женщиной. (Для того, мол, и рвался переночевать в бомжатнике холодной осенней ночью.) «Бабца захотелось?» — съязвил он. Я кривенько улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмысленно стояло горой поутру мое одеяло.