Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

— ... Ну?!

Я повел плечом, а замаха не случилось. Я пытался, как пытается двинуться забывшийся паралитик. Вероятно, он предвидел. Кисть руки не набрякла кровью, пальцы не сплелись в кулак — ничего, ноль, вялость. Да и сам мой гнев оказался гневом-тенью, ничем — это и был так напугавший меня неудар.

Лицо Ивана Емельяновича, сжавшееся от силы моего гнева в точку (в которую я целил), теперь этак плавно отъехало и расширилось, обретя свои черты — нос, лоб, крепкие надбровные дуги, крупноголовый мужчина. Лицо серьезно. И вот что в лице: легкое торжество минуты. Сама минута. Усмешка человека, который эту провоцирующую минуту сотворил, высчитав загодя.

— Ну? — уже тихо.

Ощущение неудара для моей психики оказалось столь сложно, что я замер: лишился речи.

Но, вероятно, я все еще был им неясен. И слишком напряжен. И жалкая мокрота на моем лбу, шее, на щеках, на веках (вдруг) означила отнюдь не слезы и не пришибленность всех больных в этом мире, а лишь выступивший там и тут с легкой испариной их препарат.

Вот тут Иван Емельянович произнес, сказал Холину-Волину:

— Переводим его в Первую.

Знал, что я накачан и что перенакачан — знал, что ударить не смогу, но, вероятно, ему было важно увидеть, насколько я заряжен на удар — и рванусь ли? В один миг (когда я рванулся) я стал ему, профессионалу, понятен больше, чем за весь месяц (два?) здешнего пребывания. Он увидел мои глаза.

— Переводим в Первую. К Пыляеву.

Тут же пояснение (и как бы меж строк выговор) моему лечащему — Зюзину:

— И никаких больше посещений. Ни баб, ни пьянок. Дом отдыха себе устроил! (Донесли, разумеется, про Зинаиду с ее подругой.)

Зюзин кивнул.

— ... Ни баб, ни пьянок. Праздник кончился. Дозу Пыляев увеличит, но не сразу... И объясни этому бомжу (мне), что он у нас на игле.

Что-то еще, ироничное, стрекочет ему (подсказывает) Холин-Волин. Меня уводят. Точка. И ведь иду — я даже не помнил, как Зюзин взял меня под руку, безнажимно взял и не понукая повел. Я только чувствую — что иду, ведомый. Вероятно, как Венедикт Петрович, когда я вел его по коридору, меж вспыхивающих по обе стороны огнистых кустов электросварки.

В ушах еще звучат последние слова Ивана:

— ... Гнусь какая. И ведь правда, ударить хотел. Лечишь их, лечишь! Приходят за помощью и еще готовы гадить тебе на голову...

Холин-Волин ему что-то замечает — Иван разводит руками:

— Да разве на такой сучьей работе сдержишься!

Зюзин ведет. Держит меня под руку. Недалекий, простецкий, исполнительный и, надо признать, отважный врачишко Зюзин. Я еще в палате его оценил. Психи — не сахар, и тоже встают не с той ноги, страшна и пустячная ссора. Придавленные плавающими в крови нейролептиками, они вроде бы ладят. Но вот буйный заворчал — в ответ ему заворчал другой дебил, плечистый, как комод. Вопят. А вот и третий, бесноватый заика (пресечь их сразу, пресечь до драки, иначе не дай бог!) — Зюзин в белом халате, с болтающимися тесемками, бросается в самую их гущу. Разнимает и уговаривает. Расталкивает! (Судья среди осатаневших хоккеистов.) Медсестра, ах-ах-ах, спешит, бежит, зовет санитаров, кличет, но к их приходу Зюзин уже развел, растолкал больных по кроватям. Рассредоточил. Один. Обычный врачишко. Среднего росточка. С фальцетным голосом.

Когда уводили, раздался телефонный звонок, и я еще успел увидеть, как Иван Емельянович взял трубку. Исполнительный Зюзин застыл, уже было прихватив меня рукой под локоть. Звонок приостановил. Может, какие перемены? (Иные распоряжения?) Стоит Зюзин — стою я с ним рядом.

Иван Емельянович берет трубку (для него Зюзин и я, застывшие у дверей, — уже никто, запятая, секундная помеха) — слушает. Его щеки розовеют. Большой и теплый коровий язык облизывает главврачу его крупное сердце. Иван все же успевает указать Зюзину глазами (и рукой), мол, идите, идите! — но жест не вполне удался, и лечащий Зюзин, не будучи уверен, каменно стоит на полпути к дверям. Ждет. Жду и я. И тут мы — все мы — понимаем, Ивану Емельяновичу сообщили, что пришла, пришла, пришла подежурить длинноногая медсестра; Инна, наконец, на работе.

— А?

И еще он говорит в трубку (тоже нехотя):

— Да. Слышу.

Листает наугад какие-то бумаги — толщь бумаг, шелестящих в его крупных руках. (В бумагах больные, много больных, сотни. Мог бы там затеряться и я, больной, как все, смолчи я сегодня.) Иван Емельянович достает сигарету. Медленно закуривает, не отпуская ухом телефонную трубку — продолжая слушать. Возможно и так, что медсестра Инна еще не явилась. И вообще звонок мог быть сторонний (что-нибудь Минздрав, увольнение Срезневского). Но и Холин-Волин, и насторожившийся Зюзин, и я, в кабинете случайный, все мы знаем, помним об Инне (как помнит вся больница) — и потому этот звонок все равно о ней.