Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Иван Емельянович прихлебывает из чашки, пьет крупными горячими глотками, изгоняя излишки хмеля.

— Это вы? Вы?.. — спрашиваю я.

Вероятно, мое лицо перекошено и столь явлено ему болью и внутренним потрясением, что он понимает о чем я. Понимает, хотя горловой спазм оборвал (придавил в самом разбеге) мой недосказанный вопрос.

— Да.

— Это вы, стало быть (я нажимаю — нервно — на летописные эти два слова)... вы залечили моего брата много лет назад?

Он вновь, повтором, кивает: да.

Я не мог говорить.

А он (ничуть не оправдываясь) продолжал ровным басовитым голосом:

— Я. Лечащим врачом был я — это уж можете не сомневаться...

И усмехнулся. У меня потемнело в глазах — я чувствовал, как давит, прижимает мое тело к земле чугунная тяжесть их препарата. Я дернулся шагнуть. И не мог.

Тоном, усмешкой и еще некоей игрой зрачков — глаза смеялись — психиатр продолжал провоцировать. Он подготовил мою потрясенность. Теперь он видел ее (эту потрясенность). Рассматривал. Хотел ли он понять ее природу? степень ее криминальности? — не знаю. Уже в следующую секунду Зюзин кинулся и, сдерживая, повис мне на плече.

Холин-Волин вскрикивает (опасливый вскрик с иронией):

— Какой, однако, крутой!

Я, инстинктом, дергаюсь теперь в его сторону, но белохалатный Зюзин так и висит на моем плече. Висит камнем.

— Ну-ну! У нас ведь и санитары ходят рядом. По двое. Только свистнуть! — Холин-Волин, кажется, все-таки на чуть испугался меня. (Веря, но и не вполне веря в препараты.)

Я дергаюсь еще. Зюзин висит. Тяжесть. В моей правой руке (чувствую) нет ее силы, нет свободы движения, но... в ней пуговица. В рывке я прихватил ее с рубашки Зюзина (в растворе белого халата).

Иван Емельянович медленно:

— Да отпустите. Отпустите его...

Пауза. Иван медленно пьет чай. Я тяжело дышу (но все-все вижу, каждую мелочь). Лечащий Зюзин тоже тяжело дышит, стоит рядом.

Холин (кот ироничный), протянув руку, ловит пальцами висячую нитку на рубашке Зюзина. Показывает: мол, как рванул пуговицу, сукин сын!.. Холин медленно вытягивает нитку, наводя на чужой рубашке порядок. И улыбается: мол, всего-то в пуговицу обошелся взрыв, бранят, бранят медицину, а вот ведь препарат какой стоящий!

Иван Емельянович сдержан — эмоция уступает место подчеркнуто холодной, характерной для начальствующих психиатров ярости:

— ... Уверовали, что вы не дурак? Да знаете ли вы, скольких не дураков я здесь видел-перевидел? скольких умных, и каких умных, я вывернул наизнанку?.. Не чета вам.

В голосе тот же холод (голос тихо свирепеет):

— Думаете, задали нам загадку? Да мы каждый раз смеемся, когда видим и слышим ваши пустячные потуги себя замаскировать!.. Вы никакой не больной. Вы — никто. С точки зрения психиатра, вы — бесформенная амебная человеческая каша, которую теперь я вытряхну-таки и выверну (вы меня заставили) наизнанку. Мне и нужно было сегодня только одно: вас почувствовать.

Перевел дыхание:

— ... А дальше сами наизнанку вывернетесь — и сами же выложите мне все ваши дела!

Лицо его передернулось гримасой знания человеческих слабостей — гримасой привычного сострадания к людям (ко мне тоже).

Морщины коряво и несимметрично потянулись вниз, бороздя щеки, — человек, который сам колол . Человек помнящий. Человек отслеживающий был и всегда будет Иван Емельянович для властей предержащих. Как отстойник. Скудная мерка лояльности — функциональный человечишко, вынюхивающий наши «я». Он лжет, подумал я. Он не меня знает. Он про меня знает.

— Залечили моего брата. Вам не простится, — трудно выговорил я.

— Неужели? — он опять усмехнулся. Он провоцировал.

Я сделал полшага к нему. Ближе.

— Ну? — он смеялся, он нарочито меня недооценивал. Силен. Ему, мол, даже нет нужды кликать санитаров, чтобы выбросить человека вон.

Я еще шагнул. Я ничего (в тумане) не видел. Возможно, Иван сделал Зюзину некий их знак: не вмешивайся... Иначе бы тот опять уже повис на мне.

Усмехаясь, он еще и спрашивал, как спрашивает врач:

— ... Ум у вас работает, ничего плохого не скажу. Механизм смазан. А как насчет всего остального?.. Как руки? Как потенция?

— Руки? — Это я полушепотом, с угрозой (еще шаг, уже близко).

Отчасти Иван остерегся — он сидел, навалившись грудью на стол, теперь сидит несколько прямее. Отодвинулся. (Зрение приострилось. Все вижу.)

— Меня как раз интересуют ваши руки, — продолжал он, отодвинувшись (продолжал говорить в нем врач).

Но я-то знал свою реакцию, знал, что я его достану. Мне еще полшага, от силы шаг.