Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

— Ну? и где ж колбаса?

Я постучал по груди. Кусок выпирал заметно. Чуб (как легка и быстра, как умела его ощупь) коснулся меня рукой, убедился — и мы пошли дальше.

Наши с ним ночные поиски, хожения, как говорили в старину, имели своей внешней и вроде бы единственной целью выпивку. Шли бок о бок ночной Москвой, как это водится у безденежных алчущих агэшников. Просто выпить где-то водки. На халяву. Хотя бы сколько.

Но замыслами отличались — Чубик очень определенно нацелился «выдоить» меня, узнать больше и пространнее о писателях, кто уже с именем и с судьбой; да и о безымянных тоже. (Раз уж сообщение, раз уж я позвонил — должна же быть там своя тыща слов.) Как я убедился после, он хотел услышать любой наворот, всякую сплетню, раздутую хоть до полной неправдоподобности, до мифа (отчет о мифе — тоже информация). Хотел услышать о том и о той, их деньгах, их смятых постелях, о визах, был или почему не был на приеме в посольствах — обыденщина стукачества, мало кому важная, уже и безвкусная, как перетертая пища. (И все же кому-то нужная, а ему, Чубику, необходимая — работа, зарплата.) Как-никак труд. Он довольно ловко накручивал на магнитофон мои раздерганные, сумбурные словеса. Он попросту совал руку в карман, словно бы почесываясь, и там нажимал мягкую кнопку пуска. Если я закуривал или замолкал, Чубисов вновь почесывался, чтобы исключить холостой ход, зачем ему тишина? Как ни искусно он проделывал (отворачивался, чихал, искал в карманах платок), я замечал. Не каждый раз, но замечал. Дело в знании. Когда знаешь — заметишь. Итак, он хотел меня выдоить, я — его убить. Так и было. В тот темный осенний вечер. Теперь я понимаю.

При всем том, оба пьяные, мы шли и поддерживали друг друга. И не только слово за слово и плечо к плечу, мы поддерживали один другого на крючке взаимного интереса (с наживкой, у каждого своя, жало скрыто).

— Как-то прихожу к С-с-сережке. А он выпивает с кем, ты думаешь?..

— Ну-ну?

— П-потом. Р-расскажу потом. — И я пьяно махал рукой, мол, после. Мол, надо выпить, сил нет.

Он убирал руку из кармана (так и не включив запись) и в свою очередь поддерживал во мне дух близкой надеждой:

— Мы, Петрович, сы-сычас к Кирчонку. У него всегд-да найдется. В закромах. (То есть выпивка.)

Уже изрядно выпившие, оба не притворялись. Непонятно только, почему Чубисов не хотел или не мог просто-напросто напоить, влив в меня (по дороге) бутылку-две пойла. Спровоцировать тем самым очередной взрыв пьяной болтовни и записать себе хоть все пять пустых пленок (у него их оказалось четыре, одна в работе). Почему он должен был водить меня по каким-то знакомым? — водить и возить! — дважды, притом с пересадками, мы подъезжали по адресу на троллейбусах (ночных и редких). Возможно, объяснения нет, и он тоже всего лишь хотел выпить-закусить. Он шел по течению. (Он жил. У жизни свой липкий цемент.) Но в заделе мог быть, конечно, и вовсе неведомый мне цепкий профессиональный его опыт: он мог опасаться, скажем, что я упьюсь и отключусь раньше времени. И он мало запишет. А значит — он умело и привычно расчетливо (он так думал) поддерживал равновесное состояние алкоголя в моей крови и — соответственно — в моем сознании. Поддерживал за счет наших хожений по свежему воздуху. Но, возможно (тоже не исключить), Чубисов и впрямь чувствовал себя должным напоить меня как следует, так сказать, честно воздать филеру за полученную честную информацию.

На Суворовском бульваре (я ждал внизу у подъезда) он вместе с водкой вынес горячую, сочную котлету на куске хлеба; свою он съел у них (у знакомых), а мне вынес. Мотнул головой: они, мол, с фанаберией!.. И, сколько-то поколебавшись, он в дом к ним меня не провел: постеснялся моих разбитых ботинок.

Но в громоздкий ржавый ангар, арендованный под мастерскую, мы ввалились с ним вместе: там толокся привычный пьющий люд — галдеж, крики, стеснять (и стесняться) некого. Там, сняв марлю с картин, выясняли свои отношения с вечностью человек пять художников, шумных, молодых и мне не знакомых. Какие замечательные говоруны! — я уже стар для них. Девицы. Курят лихо. Рослые. Красивые. (Я стар и для них.) Но пьяный разговор с молодыми всегда легок, бодрящ: я зацепился. И пили хорошо. Напьемся здесь под завязку, и в переходах меж гаражами я на обратном пути его прикончу — в углу. (Глупая, пьяная мысль. Но я почему-то навязчиво хотел, чтоб ржавые гаражи. Чтоб в углу.) Я уверял Чубика: хочу остаться здесь — здесь, мол, водка, умненький разговор, и куда еще дальше тащить нам свои старые ноги, копыта устали!