Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Нехорошо было бросить Краснушкина, я и про него подумал — тогда же подумал, что нехорошо, но жажда и на улицах осень победили. Пьянящий (вдогон спирту) сладкий осенний дух уверил меня, что Краснушкин сам нас нагонит, не может он не нагнать и не поспешить за нами в такой вечер (Краснушкин не нагнал, уснул и всю ночь мучился чаем после рассола) — да, да, нагонит, куда он на хер денется, говорим мы с Чубиком друг другу, идем, смеемся. Текстильщицы дали нам выпить кисленькой бурды, невкусно, да и мало — притом уже полураздетые, одна в бигудях, одна в спортивных штанах, ложились бай-бай, делать там нечего. Так что мы опять оказались двое на улице, с пьяной легкостью в сердце. Небо уже темнело. На меня нашло — в возбуждении я заговорил о нас, об агэшниках, оставшихся верными себе и своему честному , я нажимал на слово, подполью...

— Жить в андеграунде, остаться в андеграунде в самом конце века — неплохо, а?!. — Это я так восторгался. Но восторгаюсь ли я или гневлюсь, никому и никаких прощенческих скидок. Хмельной мой язык, знай, стенал: скольких нас сгноили! Зачем, зачем России столько талантов, если разбрасывает их по своим и чужим дорогам, как россыпи козьего дерьма?!

Да уж! свирепая ночная похвальба: слышать слышу (со стороны), что хорош, что уже лишнее, но все равно говорю, изрыгаю, тащит меня. (Как чистенький луг, лужайка с цветиками. Как не потоптать.) Сужающийся круг ныне известных литераторов, ну, держись! — я (злой язык, моя пьяная беда) не хотел им беды или кары свыше — ни их красивым книгам, ни их семьям, ни им самим лично я не хотел ничего плохого, но я хотел топтать и пинать их имена . Я хотел метить и выявлять житейской грязью тех, кто состоялся: кто ушел из подполья ради имени, славы, сытной жизни. Желчь взыграла — я говорил об отступниках.

Шли улицей; конечно, не вдруг и не впервые я бездумно распускал язык в компании Чубика. Я знал, понимал. (Как все мы в общем знали, понимали.) Но было до фени, что особого в пьяной моей болтовне? — ну, пусть где-то и кому-то перескажет, да хрен с ним. (Пусть себе подрабатывает, — смеялся в свое время Вик Викыч.)

— ... Где же твоя выпивка?

— Найдем, — уверял Чубик. А я даже подрагивал, хотел выпить; вместе с вспыхнувшей алкогольной жаждой, возможно, уже просилось войти предчувствие. (Набежавшее будущее уже постукивало в дверь.)

Лакеи, мол, и сучье племя, — нес я пишущую братию, писателей-отступников, — а за квартиры, а как за свои дачи литфондовские дрожат! Эти бывшие секретари, мать их, кто левый, кто правый, купаются в зелени (рублево-долларовой), издательства завели! А этот Н. и эта НН. выпендриваются в посольствах, даже спят в иных, когда перепьют — там, в прихожей, для пьяных русских писателей диванчик бывалый, заблеванный диванчик для будущего музея! — я исходил злостью, но ведь не злобой. Скорее желчью и болью, не за себя — за них! за захарканную Словесность, I’d like to love It, что мне их диванчики и их валюта! Продаются и покупаются — не там, так здесь. Валяйте и дальше, мужики! Вы на виду. Ваше говно уже всплыло. Вся ваша немощь и сучья запроданность прежде всего вылезает в ваших строчках, господа, в ваших непородистых текстах!..

Гнев как гнев; как раз я оступился на мостовой (под гневливый свой накат). Ступил ногой мимо. Но устоял. Стою...

И — тихая, по-ночному уже замедленная минута, когда я перевел дух после длинной и яростной фразы. Пауза. И я поднимаю глаза, спохватившись, словно бы к главному авторитету — к небу. Ищу там, в темном пространстве, не вечного судью, конечно, а знакомый вечный рисунок, созвездие, и хорошо бы крупное, Медведицу или Кассиопею. (Отметиться в небесах среди такой тишины. Отвести душу. Может, и заодно простить.) И вот, в эту уже незлую звездную паузу и тишину (так получилось) негромкий деловой голос Чубика: это, мол, хорошо, что вы позвонили. Это хорошо, что вы позвонили. Я хохотнул. Я решил, что Чуб пьян еще круче меня — совсем заплелся языком, чушь мелет, как вдруг меня словно ужалило. Ах, ты...

Задним числом я уже не в состоянии определить, человек вне оценок, — определить ту мгновенную боль и ту скорость, с какой я понял. Дыхание перехватило. И перед глазами пугающее пятно, выползавшее оттуда, где самые темные углы души (и где глагол не медлить ). Я протрезвел. Я начисто протрезвел. Душа, в предчувствии, для того и брала, быть может, алкогольный разгон, чтобы в этот подстереженный миг стать как белый и заново чистый лист бумаги. Но только писать уже не пером. Его фраза (магнитофон) зафиксировалась заодно с моей расхристанной пьяной болтовней; как поощрительная. Просто и как ловко вставил, вклинил, мол, вот вы и позвонили — мол, Чубисову некто начинающий (я) докладывает.