Владимир Гармаев - Журнал «Байкал» 2010–01

Пётр к тому времени имел достаточно солидный опыт управления государством, чтобы не слишком ослепляться всеми этими миллионами серебра и золота. Он понял: нынешняя Китайская империя — страна довольно-таки ослабленная (после великих крестьянских восстаний, о чём тоже сказано у Рагузинского). А война — дело крайне разорительное, это Пётр познал на горьком примере собственной страны.

Однако сан самодержца, повелителя большой державы, обязывал его демонстрировать неколебимую уверенность. Известный фельдмаршал Миних оставил на этот счёт следующие строки:

«Что касается до финансового управления при сем мудром и великом государе, то можно судить по словам, которыя удостоился я лично от него слышать, в 1721 году в Шлиссельбурге… он мне сказал: Я кончил войну, продолжавшуюся двадцать лет, и не сделал долга, и если бы Богу угодно было продлить эту войну еще на столько же лет, то и тогда бы я не вошел в долги».

Отголоски подобных настроений слышны и у Рагузинского:

«Блаженныя и вечно достойныя памяти Е. И. В. Петру 1-му, который разными военными случаями, а наипаче Шведскою войною будучи обязан, время не допустило оружием взять на Китайцев сатисфакцию в оказанном от них нарушении трактатов [67] Речь идет о нарушении торговых соглашений. ». А дальше следует вынужденное признание: «…И для того (Пётр. — В. М.) вознамерился к себе привлечь Китайский гордый Двор учреждением отчасти честнее (уважительнее. — В. М.) прежняго титулов Китайского императора и отправлением своей императорской грамоты без внесения и включения свого полного титула, за подписанием собственной своей руки и приложением государственной печати, с чрезвычайным посланником».

Уверенные слова царя, рассчитанные, конечно же, на слушателя, тем паче — иностранца Миниха, были убедительно опровергнуты позднейшими исследователями, как, например, глубоко изучившим петровскую эпоху В. О. Ключевским:

«Упадок платежных и нравственных сил народа едва ли окупился бы, если бы Пётр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию и даже пять Швеций».

Действительно, положение России было таково, что возможность осложнений на Дальнем Востоке тревожила царя не на шутку.

Можно догадываться, что Пётр не без удовлетворения воспринял, например, такое (заимствованное Рагузинским) наблюдение кого-то из безымянных «работников» Головина о падении нравов и воинской доблести победителей — маньчжур, вольготно расположившихся в побежденной стране:

«Сначала, когда Маньчжуры к обладанию Китайского государства намерение восприняли, тогда они были зело храбры, так что един из них десяти китайцам противиться мог. Но по не весьма долгом потом времени, предав себя легкости и роскоши и оставя прежнее воинское учение и труды, в такое слабое состояние от того приведены, что ныне от тех китайцев неотменны суть…»

Мы, знающие из истории дальнейший ход событий, вправе сделать вывод, что на все поставленные вопросы Пётр получил настолько обнадеживающие ответы, что мог, уже не опасаясь за восточные рубежи, обратить все силы на европейский театр войны.

Здесь невольно возникает некоторая аналогия с начальным этапом Великой Отечественной войны. Тогда Сталин, получив убедительную информацию Рихарда Зорге о том, что Япония не намерена нападать на СССР, перебросил под Москву сибирские дивизии, которые и отстояли столицу.

В той ситуации правитель, даже менее прозорливый чем Пётр, неизбежно осознал бы жизненную важность того, чтобы народы, населяющие пограничные с Китаем и Монголией земли, испытывали по отношению к России не только лояльность, но и союзнические чувства.

В Указе царя от 22 марта 1703 г., в частности, говорится:

«…под Иркутским Присудом им быть невозможно… Велеть им быть под Нерчинском по прежнему в их породных землях и кочевных вышеписанных местах по правую сторону Селенги реки… чтобы им от налог и обид в конец не разорится и нашей Великого Государя службы не отбыть…»

Далее в том же Указе велено «служилых и всяких чинов людей», относящихся к «Иркутскому Присуду», вместе с их заимками переселить на другую сторону Селенги.

Однако Пётр пошел дальше, чем просто решил проблему «породных» земель именно так, как того желали в бурятском народе.

В завершающей части Указа он счел необходимым напрямую выразить благожелательность и человеческое сочувствие по отношению к бурятским посланцам, отметив, что они «… ехали к Москве такое великое разстояние и в пути всякую нужду себе принимали», — после чего особо предостерег, чтобы их «тем не скорбить» (т. е. не укорять, не чинить гонений), и повелел: