Камилл Бурникель - Темп

Однако, как Морфи и некоторым другим, ему суждено было остаться в памяти. Хотя бы благодаря скандалу, неодобрению, благодаря упрекам, которые всегда будут раздаваться в его адрес за то, что он сбросил перчатку до окончания битвы. Можно подумать, что лишь такие, получившие широкий резонанс загадки дают возможность совершать подобные открытия. Но этого аспекта проблемы я предпочту не касаться.

А знал ли я его? Случалось ли мне его видеть? Узнал бы я его, появись он вдруг передо мной?.. Был ли это действительно он, тот человек, на которого мне указали в холле отеля «Гандхара» в Джедде? Маска, отмеченная некоторой усталостью. Он, кажется, куда-то торопился. В этой стране, где никогда заранее нельзя сказать, в котором часу прилетит либо улетит самолет, он, похоже, боялся пропустить свой вылет. Я мог бы попросить, чтобы мне подтвердили, действительно ли это Арам Мансур, бывший challenger на титул чемпиона мира по шахматам. Отелем «Гандхара» занималась чета швейцарцев: интересно, узнали ли они его сами?

Впрочем, это не имеет значения. Как можно сводить его к какому-то гражданскому состоянию и к описанию? Лучше предоставить другим, у кого есть талант, заботу придумать его вновь, принять его в воображаемом мире. Ссоры утихли. Придет-день, и в истории шахмат ему будет отведено заслуженное им место. Его судьба только что завершилась, и сейчас еще слишком рано давать слово какому-нибудь ловкому повествователю. Но когда я думаю о том изобилии статей, о всех тех спорах, что он вызывал, — и тогда, когда все его хвалили, и тогда, когда начали поливать его бранью, — я, отдавая себе отчет в суетности всех этих вещей, говорю себе, что солнце, недоступное взглядам, которые мы самонадеянно обращаем на живых людей, воистину восходит только для мертвых.

Гравьер, форелевый бассейн… уголок прошлого на берегу озера. Прошлое по-прежнему живет, несмотря на исчезновение Kursaal и «Отеля на водах», купленного и разрушенного Тобиасом, замененного теперь «Спортинг Клубом», пристроенным к большому «Ласнер-Эггеру», который продолжает господствовать над местностью, по другую сторону дороги. Окружение из жилых домов осталось примерно тем же.

Так это значит здесь, в этом «Отеле на водах» — «воды» в те времена являлись всего лишь предположительной возможностью, — чья-то неведомая рука положила его в незанятой комнате шестого этажа, где потом его, завернутого в пеленки, нашли мирно спящим на дне корзины. Вообразить можно было все. И никто не отказывал себе в этом удовольствии. За исключением его самого. Его это расследование, бросавшее тень на окрестности и их фауну, как мигрирующую, так и местную, интересовало меньше всех. А подозревали в равной мере и одиноких постоялиц, читавших «Энтомологические воспоминания» Фабра или «Дуинезские элегии» на скамейках среди хоровода чаек, и горничных «Отеля на водах», выслеживаемых этажными лакеями, лифтерами, носильщиками-тяжелоатлетами, и прачек, и гладильщиц — дирекция тогда еще держала их в штате — короче, любое пришлое либо местное создание женского пола, как разночинное, так и голубых кровей, которое любой из шутников, крутившихся в этих краях, мог почтить своим семенем и смыться.

Можно было вообразить и не столь заурядную феерию. Монтрё, несмотря на ликвидацию одной части Готы, несмотря на депрессию, последовавшую за двумя войнами, сохранил свою роль перекрестка благодаря притоку туристов, хотя приток этот не имел ничего общего с наплывом былых сезонов во времена центральных империй. Трудно, правда, построить на этих приездах и отъездах что-либо, имеющее отношение к находке, которая взволновала весь персонал, несмотря на то, что сразу же было приказано хранить тайну. Боже мой, сколько же молвы вокруг этого дела! Коварные намеки, разного рода подсчеты, отправившие весь «Отель на водах» — от директора до специализирующегося на соусах повара — в плавание по волнам злословия и химер. Ну, а в этой камере хранения никто ведь не требует жетона, чтобы потом вернуться за оставленными вещами. Причем ни малейшей приметы вроде браслета, медальона, вышивки в углу простынки или слюнявчика. Видна была рука мастера.

Единственные неопровержимые улики — корзина и младенец. Корзина из ивы с плетеной ручкой — царство пластмассы тогда еще не наступило, — но такая, каких много, какие десятками видишь на рынке, на руке у хозяек и в прачечных.

Что касается содержимого, то есть мальчика со всеми его естественными атрибутами, не имевшего ни сыпи, ни соплей, ни шрамов, чисто запеленуто, единственное, что на основании общего осмотра можно было о нем сказать, так это то, что принадлежал он к белой расе и не подвергался обрезанию. Эта физическая нетронутость позволит ему хвататься за свою крайнюю плоть, когда его начнут купать. Очевидно, это следовало расценивать как первое проявление самостоятельности. Может быть, такова была его манера убеждать самого себя в том, что он существует в своем, достаточно изолированном мире и не зависит от того мнения, которое о нем у кого-то сложится из-за его жестов.