Даниель Жиллес - Под сенью благодати

Капюшон его был откинут, и красивое худое лицо слегка покраснело от мороза. На солнце старенькая пелерина, которую он набросил на плечи, блестела, словно стальная. Он остановился возле юноши.

— Не надо слишком много мечтать, — продолжал он, — поверь мне, это ни к чему в твоем возрасте.

— А вы, мой отец, — усмехнулся Бруно, — вы никогда не мечтаете? Боитесь дьявольских наваждений? А что же делать нам, как не мечтать, нам, которые долгие месяцы обречены быть здесь вашими узниками, если мы хотим, пусть ненадолго, избавиться от вашего «пагубного влияния»?

Он знал, что отец Грасьен не обидится на него за эти слова. Монах любил иронию и даже до некоторой степени поощрял смелые суждения в классе и вне его. Он сам частенько подкусывал своих собратьев, особенно отца настоятеля, чей курс латыни, равно как и остроты, не претерпели никаких изменений за последние двадцать лет. Грасьен то и дело будоражил чересчур инертных учеников, вроде «доблестного Шарля», вызывал споры, заставляя работать умы, хмурил брови, когда какой-нибудь «попугай» без запинки отвечал зазубренный урок. Тем не менее в старшем классе все любили его; даже самые отстающие ученики, а таких было пять или шесть, включая Кристиана, старались снискать его благосклонность. Бруно же, наоборот, не стремился понравиться Грасьену, а если поддавался обаянию этого восторженного и пылкого педагога, то старался этого не показать. Он не понимал, почему отец Грасьен вроде бы предпочитает его другим, в ответ на знаки внимания монаха, которые, кстати сказать, очень льстили ему, замыкался в молчании или грубил. Грасьен безусловно нравился ему, но, не желая подпадать под чье бы то ни было влияние, Бруно не позволял себе сблизиться с монахом. Это удавалось ему без особого труда, так как отец Грасьен казался до того простодушным, до того совершенным — словом, обладал такими поистине ангельскими качествами, что это как-то сковывало собеседника. Поэтому Бруно никогда не был с ним особенно откровенен, хоть и чувствовал, что монах ждет от него признаний.

Бруно держался менее замкнуто с Грюнделем, которого меньше любил, но с которым чувствовал себя свободнее. К тому же Грюндель все сделал, чтобы завоевать его: он хвалил юношу, обращался с ним, как с равным, тогда как над его товарищами открыто смеялся, называя «прыщавыми недорослями», давал Бруно читать запрещенные в коллеже книги и, наконец, рассказывал сногсшибательные истории из своей жизни. Бруно и так уже был ослеплен его познаниями, которые казались поистине неисчерпаемыми, и восхищен парадоксами, — теперь же его стал привлекать еще и ореол романтики, окружавший Грюнделя. Человек, бесспорно, одаренный, но неудачник, Грюндель сначала занимался разведением черно-бурых лис в Норвегии, потом работал геологом-разведчиком в Конго, был журналистом, дельцом, преподавателем Яванского университета. Правда, он 6 мл вкрадчив, скользок, чересчур скептичен и бесстрастен, правда, он в какой-то мере пресмыкался перед монахами, но как мог устоять Бруно перед этим кривым, который своим единственным глазом, казалось, проникал к нему в самую душу и, не стесняясь, говорил, что он там обнаружил.

Наконец ученики построились в колонну; Бруно и отец Грасьен шагали рядом, позади всех. Кристиан попытался присоединиться к ним, но монах вежливо от него отделался. До Булоннэ, маленькой серой с розовым усадьбы, где жила семья Жоржа де Тианж (юноши часто видели этот дом во время прогулок по четвергам), нужно было идти по лесу около получаса. Бруно шел, глядя в землю, стараясь не давить белые, хрупкие, словно стекло, тоненькие льдинки, образовавшиеся в выбоинах дороги. Бруно немного раздражало то, что отец Грасьен, казалось, наоборот, получал огромное удовольствие, давя их, — время от времени он даже обгонял учеников, чтобы первому пройти по ледяной корке. В этой мистике было что-то от «злого мальчишки», и это всегда удивляло Бруно.

— Знаешь, Бруно, — сказал монах после долгого молчания, — ты вернулся с каникул совсем другим! Ты стал более нелюдимым. Что-то тебя гложет, что-то мучает. Мне сказали, что ты больше не подходишь к алтарю, это правда?

Бруно подышал на пальцы: он забыл перчатки, от холода руки закоченели и с трудом разгибались в суставах. Протянув спутнику сигарету, он закурил и сам.

— Я понимаю, куда вы клоните, отец мой, — сказал он медленно выпуская дым. Курение доставляло ему огромное удовольствие: морозный воздух придавал табаку особую, восхитительную горчинку. — Значит, вы за нами шпионите, и наши причастия учитываются вами, как, скажем, причастия новообращенных негров? Ученик Эбрар Бруно, январь месяц: ноль причастий! И, конечно, не кто иной, как настоятель, сообщил вам об этом ужасном, скандальном обстоятельстве? Он должен был бы сказать вам также, что я больше не исповедуюсь. К тому же это правда.