Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора

Если б я еще мог дать гарантии того, что исчезновение Жеро — к тому же произошедшее не на моих глазах — в порядке наших отношений, которые так никогда и не были четко обозначены. Так похоже на бегство… хотя оно слишком хорошо вписывается в логическую схему поведения, благодаря чему выглядит неизбежным и, в общем, предсказуемым. Возможно, я сам думал все те несколько недель на берегу озера Эри, когда он должен был поправляться после операции, что у нашей с ним истории и не может быть другого конца; что с тех пор, как он заговорил со мной, я удерживал его у причала. Ускользнув у меня из-под носа, он отдал швартовы, но не развязал мне руки. Я уже тогда понимал, что моя жизнь станет совсем другой; что я не избавлюсь от этого груза так легко, как он сам, а он, живой или мертвый, все так же будет ускользать от меня, завлекая все дальше, затягивая в свою загадку до самого конца.

Для меня конец не брезжил. Это следовало из обстоятельств, недаром же для последнего отъезда был выбран автовокзал. Разрыв, который по своим последствиям напоминал заключение договора. Выбор, не лишенный иронии. Что еще сказать об этой манере бросить человека посреди ночи, пришпилив свой уход к розе ветров, словно он всегда был в моих глазах лишь нематериальной субстанцией, газообразным телом, готовым развеяться при первой возможности!.. Все это должно было мне внушить, что, возможно, мы вообще не встречались.

Исчез ли он в самом деле? Не появится ли вдруг на другом краю света, на склонах Гималаев, в древней столице тибетских правителей, или поближе, в Нью-Йорке, между 10-й и 15-й улицами, на площади Святого Марка или Бауэри?

Это ангельское комедиантство хорошо вписывается в рамки того образа, который остался в памяти большинства людей — непосредственных свидетелей, сразу же превратившихся в свидетелей условных, — которые, познакомившись с ним в Европе или других местах, вспоминают лишь о зримых изменениях, ложных уходах этой маргинальной для них личности.

Разве в тот момент, еще не оправившись от потрясения, я не собирался броситься на его поиски, в тщетную и изнурительную погоню? Оборвав все нити сразу, он, возможно, хотел указать мне другое направление, навести на другие поиски его самого, которые никогда не затевались, — более из области воображения, чем биографии, — в результате которых на скрытой стороне метеора мог возникнуть образ целостного «я», на какое он никогда не пытался претендовать.

А тот, другой Жеро, — вправду ли он пропал? Расквитался ли он уже с этим бренным существованием, которое, как он считал, под конец излишне затянулось?

Возможность того, что он появится снова, все еще существует, но только в области мифа. Сродни пробуждению древних божеств, схороненных в земле, давших в свое время свои имена островам, горам, лесам, источникам, кратерам, обнаженным вершинам, исчезнувшим континентам.

Я не стану зацикливаться на этой мысли. Жеро постоянно возвращается, но круговорот этих возвращений — которые не смогут всколыхнуть течение жизни — свершается отныне в моих мыслях, несмотря на слишком явные пробелы и противоречия, зачастую сбивающие с пути по милости очевидцев, с которыми мне порой удается пересечься то тут, то там. Или пообщаться заочно. Пеленой, застящей мне взор, остается коварная червоточина сомнения, с которым мне не всегда удается совладать и которое переводит все это предприятие (причем еще неизвестно, моя ли это стезя) в область веры — слепой, безраздельной.

Такая преграда может обречь на провал попытку воссоздать образ человека, столь плохо согласующийся со всем, что может быть о нем сказано, и траекторию которого невозможно вычертить, исходя из заданной точки.

Все это неизбежно напоминает мне о предупреждении доктора Гюнтера, полученном от него в последние дни нашего пребывания в больнице, когда я предложил взять на себя заботы о Жеро. Ни в чем другом я не уверен. Стало быть, с этого и надо начинать.

Я уже встал на ноги и был готов вернуться к обычной жизни. Только бы они этого не заметили и, решив, будто я симулирую, чтобы еще несколько дней понежиться в обществе местных медсестер, не выставили меня сразу — прежде него!

Однажды утром я вышел вслед за доктором Гюнтером в коридор, который в этот час был еще пуст, и выложил ему то, что засело у меня в голове, — тщательно обдуманный план. С тех пор, как из Жеро вынули катетеры, этот самый Гюнтер приходил к нам с обходом и следил за заживлением швов.