Камилл Бурникель: Селинунт, или Покои императора

Так он и жил тогда — то захлебываясь словами, то замыкаясь в молчании, тратя без остатка телесные и душевные силы. Но все это стерлось: и вспышки гнева, и обиды. Однако механизм действия его мысли остался прежним. Селинунт звучал в нем, словно назойливый старый мотив. На сей раз он не вырвется за пределы круга. Он сидел в этой хижине — самой гиблой дыре, какая только может быть, — и выйдет отсюда, только чтобы исчезнуть навсегда, и никто никогда о нем больше не услышит. Единственную свою победу он одержал над самим собой, и то частью не по своей воле. Подобно старому императору, которого свезли на берег, потому что в его состоянии он бы не пережил перехода, высадили в первом же порту, поселили в первом попавшемся доме, он оставлял свои поразительные свершения в удел другому: он уже не мог претендовать на собственный триумф.

Не бог весть что… очень мало, или слишком много! Во всяком случае, достаточно, чтобы лишить меня — другого пациента, оказавшегося с ним в одной палате больницы Редгрейв, — чтобы лишить меня покоя и ввергнуть вслед за ним в лабиринт противоречий, несостыковок, в то время как сам он уже как будто нашел выход.

И вот теперь он молчал, стоя, словно очарованный странник, в конце длинного пути освобождения. Эта хижина на берегу, годная лишь на то, чтобы рыбаки летом обсушились в ней после ливня, была тем самым местом, о котором он всегда мечтал, портиком мудрости и отречения, ковчегом, тем камышовым шалашом в совершенно безлюдном месте, где Атарассо писал свои знаменитые заметки, пока шакалы и гиены бродили ночью вокруг его лагеря. Покоями, невидимыми для всех остальных, в которых он, наверное, воображал себя сидящим на циновке, поджав под себя ноги, или на молитвенном коврике.

Только здесь он мог надеяться на полное прощение после долгого и унылого чистилища.

Внезапно он отказался от борьбы, явно расставшись с помыслами стать свидетелем торжества своего дела. Однако он не стал снимать с кона последнюю фишку, оставив в целости внушительную ставку истины, выигрыш по которой мог бы получить я. Думал ли он, что правда сама пробьет себе дорогу? Желал ли спасти меня, вовлекая в ее защиту? Или же предвидел, что моя неспособность довести его дело до победного конца поможет запутать его следы, когда он исчезнет?

Поди узнай, где бродили его мысли!.. В каком-нибудь прошлом, недоступном для того, кто никогда не слышал о шумерах и хеттах, никогда не углублялся в хитросплетения политики Аршакидов и приготовления к походу Траяна до берегов Персидского залива. Среди странных видений, едва различимых сквозь удушающие сумерки, вспыхивающие огнем на вершинах, у входа в ущелья, перед замурованными дверями гробниц. Той ночью люди, бежавшие у подножия Везувия, прикрыв головы подушками, решили, что боги умерли.

Воображал ли он себя на месте Атарассо? Вот он просеивает сквозь сито обломки, черепки, покрытые письменами и поднятые с седьмого, восьмого уровня, или наблюдает за тем, как обнажается стена, как откачивают грунтовую воду, остановившую продвижение раскопок…

Все эти картины неотвязно преследовали его, являясь на льду замерзшего озера, а он следил за ними сквозь полупрозрачное стекло. Поддавшись чарам, отвергая все, что могло его отвлечь, он не отводил взгляда от двойной шеренги всадников в кольчугах, неподвижно застывших под луной, привстав на стременах.

Все это было только иллюзией. Теперь он это знал. И ничто больше не заставит его вернуться к тем спорам, к той мышиной возне. Он отказывался приукрашивать то, что станет его окончательной смертью. Всем заправляла женщина. Та самая, которую в самую светлую пору, когда она приходила к нему каждую ночь и он мог располагать ею, как хотел, он прозвал Пеплом. Огонь, которому было уготовано пожрать его, развеять прах его по ветру! Прах! Сандра!.. [3] Игра слов: по-французски слово «пепел, прах» (cendre) созвучно имени «Сандра». И ее лицо тоже стерлось. Он улыбался, глядя на плодородный ил ночи. Я видел перед собой освобожденного человека. Оставалась только та звучавшая внутри него мелодия из нескольких слогов, рожденных из молчания, которое он уже не считал нужным нарушать. Селинунт! Небольшой порт в Малой Азии, где под знаком двуличия, фальши, лжи завершилась одна из величайших судеб в истории. Отзвук его собственного отречения. Зима вокруг оставалась полноправной хозяйкой.

Уже давно он умолк, давно пустился в путь. По дороге, которая не могла привести его никуда, кроме тупика, задворок оседлого и неприкаянного общества, где асоциальные типы вроде него в конце концов все же попадают в холодильник или в анатомический театр, так как в наших краях не принято бросать нагие тела безвестных мертвецов на растерзание хищным птицам: чаще всего их немедленно уничтожают, а иногда отдают науке.