Гарри Гордон - Пастух своих коров

Доходит и до прямой угрозы:

— Все-таки в вас погиб бухгалтер, — проворчал Серафим Серафимович. — Может, вспомните какую-нибудь попытку?

— Сейчас:

— Еще…

— Надо вспомнить. А, вот:

— Интересно. Вы ухитрились любовные функции переложить то на снег, то на бессонницу. А сами вроде бы в белом фраке. До чего же вы ленивы…

— Борисыч не ленивый, — вступился Савка, — вон, детей у него сколько.

— При чем тут дети, — отмахнулся Серафим Серафимович. — Душа обязана трудиться и день и ночь…

«Куда его понесло, — с досадой подумал Петр Борисович, — ничего не слышит».

— Понял, Савка? — с подчеркнутой строгостью сказал он. — Душа обязана трудиться. Не забудь помолиться на ночь. А я спать пойду.

«Пятница», — вспомнил Петр Борисович, проснувшись, и прислушался. Дождя не было. Хоть бы подморозило — в этой каше застрянет даже боевая машина пехоты.

Падал мягкий, очень белый снег, вчерашнего разгрома не было и в помине, занесло даже сломанные ветки, река белела по-новому.

Вышел мрачный Серафим Серафимович, поковылял в сторону сортира. На подворье у Митяя было тихо, стоял вертикально белый дымок над трубой. Это ничего не означало, но Петр Борисович почему-то успокоился.

Серафим Серафимович сварил на завтрак овсянку, слишком крутую и слегка пересоленную. Петр Борисович, чтобы убить время, пошел пилить дрова. Местные как-то справляются в одиночку двуручной пилой, но если навыка нет… Петр Борисович достал ножовку, внимательно осмотрел зубья, будто готовый, если нужно, поточить, обнял слабыми с утра руками бревно и уложил его на козлы.

Береза пилилась легко и свободно, сырые опилки ярко желтели на снегу. Уставая пилить, Петр Борисович с удовольствием думал, что еще немного, и он сменит занятие: колоть сырую березу одно удовольствие.

Несколько раз он заходил в избу, сворачивал самокрутки для себя и Серафима Серафимовича — у того получались неуклюжие козьи ножки кулечками, наспех выкуривал — Серафим Серафимович отчужденно помалкивал, — и возвращался к своим березам. Черные сучья на стволах имели форму треугольника, были похожи на графическую галочку или улыбку. Если чурку ставить улыбкой вверх, она разлетается от негромкого выдоха…

Громкий женский плачущий голос, перебиваемый низким собачьим лаем, разрушил идиллию вдохновенного труда. Работница Нинка в пестром халате, проваливаясь, бежала по снегу, следом без шапки шел Митяй, а впереди — огромная свинья, визжа, быстро передвигалась по белому полю, взламывая наст и оставляя за собой глубокую траншею, розовая и светящаяся, как снегирь.

— Стоять! — крикнул Митяй, и выстрелил в воздух из пистолета, как комбат.

Тихий джип стоял у забора, возле него вертелся черный пес.

Стараясь не спешить, Петр Борисович направился к Митяю.

— А, Борисыч, — приветствовал тот. — Вырвалась, сука, — кивнул он в сторону свиньи. — На рыбалку приехал?

— Да тут такое… Ты обратно когда?

— В воскресенье.

— Захватишь?

— Легко.

— Только я не один.

Митяй рассеянно посмотрел поверх Петра Борисовича.

— Я зайду, как управлюсь. Разберемся.

Серафим Серафимович сдержанно обрадовался:

— Что ж. Очень хорошо. Только, раз уж зайдет, надо подумать об угощении. Я полагаю, мы сделаем так…

Петр Борисович весело глянул на него, махнул рукой и пошел укладывать дрова.

Едва стемнело, пришел Савка.

— Митяй приехал, — сообщил он. — Сейчас зайдет. С Оброскиным. Знаешь, егерь. Хороший мужик. Богатый.

Загремело в прихожей, кто-то робко постучал. Савка отворил дверь. Вошла Нинка с чугунной гусятницей.

— Доброго здоровьячка, — улыбнулась она. — Куда поставить? Тяжелая, зараза.