Гарри Гордон - Пастух своих коров

Савка сунул гостинцы в карман бушлата.

— Савва, — попросил Серафим Серафимович, — не презентуете ли вы мне свою палку? Насовсем. Или до второго пришествия.

— Бери, Херсимыч. Мне не жалко. Когда я еще ногу сломаю… Пойду я.

Пока Петр Борисович выгребал мусор, Серафим Серафимович прилаживал ботинок к ноге.

— Надеюсь, вы меня посадите в поезд?

— Конечно. А там как?

— Там на такси.

Петр Борисович принес из сеней щуку.

— Возьмите, на память.

— Нет, нет, — запротестовал Серафим Серафимович, — я ее до Питера не довезу. А памяти и так… достаточно.

Петр Борисович оглядел избу.

— Присядем. Все, выходите, а я пробки вырублю.

Они двинулись к дому Митяя. Петру Борисовичу стало почему-то грустно и нехорошо оттого, что на дне холодного рюкзака лежит чужая нежеланная рыба.

Митяй с Нинкой стояли у разогретого джипа. Сквозь заднее стекло глядела на подошедших огромная черная собачья морда.

— Привет героям невидимого фронта, — рассмеялся Митяй, протягивая руку.

— Почему невидимого? — поднял бровь Серафим Серафимович.

— Как же, профессор. Ты говорил, что у тебя в ФСБ все схвачено.

Подошел Савка.

— Пока, — равнодушно сказал он. — Херсимыч, весной приезжай, рыба сама на берег прыгает — Борисыч знает.

— Все, мужики, поехали, — заторопил Митяй. — Засветло хочу добраться.

Джип качнулся, вздохнул и медленно скрылся за деревьями. Савка смотрел, как след от него простывал на глазах — потерял глянец, покрылся мутной пленкой и ослеп. Нинка повернулась и быстро пошла в дом.

— Погоди, — сказал Савка вдогонку. — Я с тобой.

В сенях он разулся, снял бушлат и оказался в сверкающем адмиральском кителе.

— Ой, Савка, — рассмеялась Нинка, — ты, никак, свататься пришел?

— Я, Нинка, — не люблю иронии твоей, — обиделся Савка. — Ты мне эти пуговицы обрежь, а хорошие — пришей.

Он достал из бушлата бутылку.

— Вот, артисты оставили.

— Отчего же они артисты?

— Да я не в обиду. Хорошие мужики. Смешные. Чашки поставь.

— Я, Савва, не буду, — нерешительно сказала Нинка. — Работы — невпроворот.

— Ничего. За неделю управишься. Корочку отрежь…

Стенания черного быка были слышны во всех концах деревни. Жители всполошились, полагая, что Колькино стадо прорвалось через болото и напирает на их куртуазные участки, где пенилась столовая зелень, хлопал под ветром полиэтилен парников, подмигивал среди булыжников портулак.

Булыжники эти, парникового происхождения, добывались хозяйками на лугу. Женщины в резиновых перчатках подваживали ломиком валуны, вталкивали их, вздыхая, в тележки, бережно петляли между кочками. Труд этот был Сизифов — для полной красоты всегда не хватало одного камня.

Жители были временные, городские и потому старались на земле с особой лютостью, предпочитая, однако, цветы прозаической картошке, которой сажалось ровно столько, чтобы хватило на сезон. Первые полведра выкапывались на Петров день, а остатки добирали в сентябре, когда готовили к отъезду загорелых, обветренных и слегка озверевших стариков. На Покров оставались в деревне двое-трое доживающих местных да несколько картофелин на вспоротых вилами грядках.

Черный бык был один. В пятнистом березняке, возвышаясь над своим разномастным стадом, он почувствовал в горле спазм внезапного страха и отвращения, попытался протолкнуть его кратким мычанием, затем взревел и ринулся сквозь поляну в бурелом. Тёлки вспархивали у его ног, смотрели, отбежав, исподлобья и замирали. Бык натыкался на выворотни, взрывал землю, перепрыгивал через стволы, пружинящий ольховник лупил его по прямой спине. В деревню он вошел утомленный и печальный.

Светлая деревенская улица была пуста, с реки доносились детские и женские голоса. От неугомонной светотени рябило в глазах, бык прикрывал их жесткими, как рыбий хвост, ресницами, отяжелевшая голова моталась из стороны в сторону; он даже не заметил сиганувшего через забор профессора в шортах, хотелось лечь и забыться, но, едва он подгибал ноги, новый приступ страха заставлял его встряхиваться и даже поднимал на дыбы. Древняя, наскальная красота зверя мгновенно исчезала, едва он поднимался на задних ногах: ноги оказывались слабыми, кривыми и короткими, и весь он становился похожим на огромного ребенка-дауна. Так теряли свою красоту немногочисленные в Москве темнокожие, надевая советские пальтишки и меховые шапки.