Гарри Гордон - Пастух своих коров

Клева не было, и Петр Борисович решил пойти на Старую деревню, к родникам, пробивающимся у берега. Там в богатой кислородом воде, всегда стоит с открытыми ртами стайка избранных.

За поворотом реки он увидел множество рыболовов, обсевших лучшие места. Одни сидели неподвижно, другие вяло передвигались в белом мареве, толпились у серого автобуса, выехавшего на лед. «Как мухи в топленом сале, — поморщился Петр Борисович. — Ну да, сегодня же воскресенье. Соревнование рыболовов-любителей. Вот нажрутся».

Пора было пойти домой и накормить гостя кашей.

На подворье у Митяя лаяла собака, из сарая вышла работница Нинка, ругала собаку звонким голосом, оглядывалась по сторонам. «Как ни противно просить, — подумал Петр Борисович, — а водка кончается, деваться некуда».

— Здравствуйте, — вежливо ответила Нинка, бегло оглядев подошедшего и отвернувшись. — Отдыхать приехали? А я смотрю, — что за мужики, и Савка к ним ходит. Потом вас разглядела, — ну, думаю, — наши.

— Ой, нет, откуда, — Нинка замахала руками, выслушав просьбу. — Вообще-то есть, но Митяй заругает. Сам-то он без ничего останется.

— Ну, положим, не останется. Небось, привезет. А не хватит — сгоняет в Неклюдово. Что ему на джипе…

— Так-то оно так. За вас, может и не заругает. Ну, давайте. Сколько?

— Да всего пару бутылок, — Петр Борисович протянул деньги, немного больше, чем полагалось.

Нинка смотрела в черное стекло, обрамленное морозным лапником, и плакала. Слезы не текли по щекам, а впитывались сухой кожей, отчего лицо темнело, как земля.

Для слез не было особой причины, но когда среди русской ночи раздается знакомая с детства, любимая батькина песня, колыбельная, можно сказать, — как тут удержишься…

Пел сосед, Петр Борисович, старый, як батько, человек. Сидят они втроем у печки, и все у них хорошо, шось собi балакають и водку пьют. Вот пойти сейчас к ним — обрадуются, наверное, засуетятся — женщина пришла. Да как пойдешь — Митяй заругает.

Нинка подняла волосы с затылка и искоса глянула на отражение. Шея была белая, как у дивчины. Вот так. «Не зазнала роскошоньки, вже лiта минають». В сорок два года.

А колись… Был жив батько, и был Советский Союз, и Степка еще не пил, а собирался в Балту на курсы повышения квалификации. И Нинка работала технологом в колхозном цехе по производству морса, и Олька кормилась молоком и медом, та ще пампушками… Куда все подевалось… Самостийный Степка, комсомолец, запил и сгинул со двора, батька нема, стара маты шипит, мов гуска. Младшая сестра Галя вышла замуж в Россию, за мента, живет тут недалеко, в Вербилках, стала, курва, новою руською. У ней, видали, не хер конячий, а «Банк данных», и устраивает она земляков, а еще молдаван с белорусами на работу гастробайтерами. Вот и Нинку устроила к Митяю, спасибо ей за то великое.

Гроши нужны: Олечке выпускное платье — раз, чтоб не стыдно было от людей, и, главное, чтоб поступила куда учиться, чтоб не пропала… Платит хозяин не то, чтобы много, да Нинка и не тратит. Нанялась она весной, скоро уже год.

Непонятный этот Митяй. Москвич, сын профессора, а хозяйство развел — дай боже. И корова с теленком, и коза, и гуски с индюками, и хрюшки, и овечки. И еще трактор, и грузовик, и джип, само собой. Я, говорит, хочу, чтоб сын Андрюха вырос человеком среди скотины. А сам — чи предприниматель, чи бандюк, чи то и другое вместе. Здооровый мужик, чемпион Союза. Когда трезвый — молчит больше, а как выпьет — добрый, только матом здорово кроет.

Работы, конечно, хватает, но Нинке не привыкать. А по вечерам — тоскливо, ни одной живой души, снег один. Редко-редко Савка припрется через сугробы, водки потребует. Есть, правда, телевизор, две программы берет, НТВ и Тверь — только новости послушать. Димочка Дибров, — тот поздно ночью, не дождешься. Есть еще видик, — боевик иногда посмотришь, или Андрюхины мультики. И порнуха бывает ничего, только неловко, когда целуются.

Нинка вздохнула и стала бродить по дому, бездумно трогая предметы.

Сунула ноги в валенки, надела телогрейку на ночную сорочку, свернула палас и вышла на двор. Маленькая твердая луна звенела в морозном небе, кружила, норовила ужалить. Нинка расстелила палас на снегу и дубасила его совковой лопатой.

— Ну, где же ваша тетрадка? — спросил Серафим Серафимович, удобно расположившись на подушках.