Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Я повесил голову и сник, однако сверхпрезидент не унимался. "А вот, полюбуйтесь, — добивал он меня. — Вот тут написано об акции вашего поклонника: на торжественном собрании, посвященном двухлетию банка "Приплод", на котором присутствовали первые лица государства, а также Дро Нахичеванский и Иосиф Кобзон, он пробрался за кулисы, а потом вышел на сцену в чем мать родила. На левой полужопе, то есть ягодице, у него было написано "Куртуазный маньеризм", а на правой — "Закаляет организм". На животе была надпись: "Враги куртуазного маньеризма — сосите!" — и стрелка вниз. Фамилия этого типа — Гребенюк, я его немного знал по работе, потому что он пытался торговать солью…" — "Прекрасный человек Гребенюк", — подумал я, однако произнести это вслух поостерегся, опасаясь, что сверхпрезидент придет в ярость и пристрелит меня на месте. Он еще долго что-то говорил, а я молчал и с нежностью думал об Анне. Затем я поднял голову и посмотрел на него в упор. Увидев мои глаза, сверхпрезидент осекся. "Значит, война?" — с грустью спросил я. "Значит, война", — отводя взгляд, ответил мой тесть и закашлялся. "Могу я хотя бы узнать день и час, когда… ну, когда все случится? И кто будет исполнителем приговора?" — полюбопытствовал я. "Не имею права говорить об этом, — хмуро сказал сверхпрезидент. — Существует определенный порядок, и я как ответственное лицо не вправе его нарушать". — "Ну да, заказные убийства — неотъемлемая часть вашего порядка и потому должны подчиняться правилам", — не удержался я от сарказма. Сверхпрезидент вновь закашлялся, посмотрел на часы и поднялся. "Мне пора, — сказал он сухо. — До свидания… точнее, прощайте".

Со времени описанной выше беседы со сверхпрезидентом моя жизнь, как выразился Степанцов в одной из своих песен, "превратилась в помойку". В самом деле, вряд ли кому-либо может понравиться такая жизнь, когда приходится постоянно опасаться покушений, причем осуществляемых самыми жестокими и коварными способами. Опишу для наглядности лишь одно свое тогдашнее утро. Я был совершенно убежден в том, что дни мои сочтены, ибо сверхпрезидент не бросал слов на ветер. Тем не менее я вовсе не торопился на погост и потому старался лишний раз не выходить из дому. Однако поскольку стричь сам себя, как Григорьев, я еще не научился, то подошло время отправляться в парикмахерскую. Я тщательно собрался — в частности, положил в карман пиджака заточенную отвертку, — и по телефону сообщил Евгению о том, что выхожу. Осторожно спускаясь по лестнице, я напряженно вслушивался в гулкую тишину парадного, однако вплоть до самых дверей на улицу ничего подозрительного не обнаружил. На улице стояло ясное апрельское утро, пели птицы, по тротуару сновали прохожие, трамвай, звеня, заворачивал за угол, — словом, картина была вполне безмятежной, и я решил, что мой выход из дому оказался неожиданным для врагов. Увы, очень скоро мне пришлось убедиться в том, что я жестоко заблуждался.

Насвистывая, я двигался в сторону парикмахерской, как вдруг увидел толстое бревно, как бы висевшее в воздухе поперек моего пути. Приглядевшись, я отметил, что одним концом бревно опирается на забор детского сада, а другим — на палочку, поставленную стоймя на тротуаре. Но палочка стояла не прямо на асфальте, — нет, она стояла на купюре в 100 долларов! Иначе говоря, нижний конец палочки прижимал эту купюру к асфальту. Первым моим побуждением было выхватить купюру и пуститься наутек — нормальное побуждение нормального человека. Однако меня отвлек какой-то вскрик, раздавшийся сзади. Я обернулся и увидел Евгения: он стоял на мостовой возле дряхлого "Москвича" и указывал на купюру стоявшему рядом с ним инспектору ГИБДД. Когда инспектор увидел деньги, он оттолкнул Евгения с такой силой, что тот едва не вышиб своим телом боковое стекло "Москвича", и опрометью ринулся ко мне. Меня он тоже бесцеремонно оттолкнул и выдернул из-под палочки зеленую бумажку. Палочка отскочила в сторону, опиравшееся на нее бревно упало и хряснуло нагнувшегося милиционера по затылку. Инспектор на несколько долгих минут замер в согнутом положении, а затем осторожно выпрямился, подозрительно посмотрел на меня глазами, сведенными к переносице, и засеменил по улице прочь, причем его постоянно бросало то влево, то вправо. На ходу он громко, но неразборчиво пел какую-то песню про деньги и в такт размахивал полосатым жезлом, который держал в левой руке (в правой он продолжал сжимать заокеанскую купюру). Я смотрел ему вслед, пока он не превратился в маленькую точку в бесконечной перспективе улицы. Будущее его представлялось мне не слишком радужным — почему-то казалось, что вскоре он на радостях вдребезги напьется и потеряет табельное оружие. В любом случае я оценил коварство моих врагов, соорудивших для меня этот капкан (а в том, что капкан предназначался для меня, я ни секунды не сомневался).