Теа Обрехт - Жена тигра

Некоторое время мне казалось, что я хочу помогать женщинам, ставшим жертвами насилия, или тем несчастным, которые рожали в подвалах, пока их мужья шли по минным полям, беднягам, жестоко избитым, изуродованным, обезображенным во время войны, причем обычно именно мужчинами «с их же стороны», то есть теми, которые вроде бы должны были их защищать. Принять подобное положение вещей было совершенно невозможно, но я понимала: эти женщины уже не будут нуждаться в моей помощи, когда я наконец-то обрету должную квалификацию и смогу им эту помощь оказать. В семнадцать лет подобные вещи делают тебя излишне самоуверенным. Ты еще и понятия не имеешь о послешоковом состоянии, которое обрушивается на людей после войны. Будучи подростками, мы никак не могли соотнести жизнелюбие и энтузиазм, свойственные нашему возрасту, с жизнью под тяжким бременем войны. Теперь же, став немного старше, мы никак не могли расстаться с этим ярмом. Основные наши решения все-таки всегда были связаны с тем допущением, что война и ее непосредственные последствия так или иначе постоянно будут окружать нас. Специализация в области ортопедической хирургии была сочтена нами неподходящей. Нам хотелось поскорее достичь поставленной цели, а для этого нужно было незамедлительно стать хирургом-ортопедом, причем специализирующимся на выхаживании больных после ампутации. Специализация же в области пластической хирургии казалась нам вообще немыслимой — если, конечно, не заниматься исключительно восстановлением лицевых структур после ранений.

Однажды вечером, где-то за неделю до очередной экзаменационной сессии, дед спросил, не задумывалась ли я уже о специализации, словно этот выбор мне предстояло сделать уже завтра. Впрочем, ответ у меня был готов: «Педиатрическая хирургия».

Я сидела, скрестив ноги по-турецки, за столом, подложив кухонное полотенце под купленный у букинистов, а потому грязноватый учебник по биологии клетки, чтобы не испачкать бабушкину белоснежную кружевную скатерть. Дед ел семечки прямо с небольшой алюминиевой сковородки, на которой их и жарил. Как и все прочие его ритуалы, этот тоже всегда соблюдался неизменно. Дед доставал сковородку с семечками из духовки, ставил ее на две пробковые подставки, а вниз подкладывал салфетку для лузги. Потом долго ворошил семечки на сковороде, прежде чем начать их грызть, и никто, даже моя бабушка, не знал, что он там пытается найти. Роясь в семечках, он морщил нос, поправляя сползшие очки, огромные, квадратные, чтобы видеть получше, и все это придавало ему несколько подозрительный вид оценщика в ювелирной лавке, перебирающего драгоценные камни.

— Значит, Бог для тебя останется вообще за пределами твоих занятий? — спросил он.

— Ты это о чем? — удивилась я.

Я уже и вспомнить не могла, когда мой дед в последний раз упоминал о Боге.

Но он не ответил, вернулся к своему прежнему занятию — ворошению семечек. Время от времени он выбирал одно семечко и разгрызал его передними зубами, но в итоге почти всегда съедал их все, и таким образом странные поиски чего-то среди семян лишались всякого смысла.

Дед грыз семечки, потом, после долгого молчания, спросил:

— А тебе с детьми много возиться доводилось?

При этом на меня он не смотрел и не видел, что я недоуменно пожала плечами, помолчала, потом снова пожала плечами, закрыла книжку, заложив нужную страницу карандашом, и тоже спросила:

— А что?

Дед выпрямился, немного отодвинул стул, потер колени и сказал:

— Когда умирают взрослые люди, им страшно. Они невольно вытянут из тебя все, в чем у них есть потребность, и твоя задача как доктора — дать им это, утешить их, взять за руку. Но дети умирают так же, как жили, — с надеждой. Они не понимают, что с ними происходит, а потому ничего и не ожидают, не просят взять их за руку — в итоге это оказывается куда нужнее тебе самому. С детьми ты действуешь совершенно самостоятельно, никто тебе ничего не подсказывает и ни о чем не просит. Ты меня понимаешь?

В тот год мы главным образом боролись за то, чтобы обрести на факультете известность, чем-либо прославиться. Нам объяснили, что это совершенно необходимо для того, чтобы завоевать уважение и, главное, расположение тучного лаборанта нашей анатомички по прозвищу Мика Тесак, который обычно готовил трупы для практических занятий. Он словно был нашим будущим, еще пока не встреченным, супругом или сотрудником паспортного стола в городской ратуше. Мы непременно должны были заранее учитывать в своих планах этого человека, причем задолго до реального знакомства с ним.