Теа Обрехт - Жена тигра

Когда она уехала, я воспользовалась телефоном-автоматом, имевшимся на заправочной станции, чтобы позвонить бабушке. У меня еще оставалось четыре монеты, и этого должно было хватить. Синяя пластиковая папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке, свернутая пополам. Мне было страшно даже прикоснуться к ней, настолько, по-моему, ее пропитал холод морга. Я ни разу не доставала папку с тех пор, как выехала из Здревкова.

Бабушка сообщила, что весь день занималась подготовкой к похоронам, и спросила, когда я наконец-то вернусь домой. В ответ я рассказала ей о Здревкове, о клинике для ветеранов и о том, какими они оказались гостеприимными и участливыми. Она слушала меня молча, и я поняла, что бабушка с таким же трудом воспринимает мой рассказ об этом путешествии, как я — тот факт, что мой дед умер. Все это были лишь слова, с трудом пробивавшиеся сквозь треск в телефонной трубке. Однако то обстоятельство, что Здревков оказался в пределах того расстояния, которое вполне можно преодолеть на автомобиле, бабушку, похоже, несколько успокоило. Оно также до некоторой степени явилось подтверждением того, что дед все-таки действительно ехал туда, чтобы встретиться со мной. Она могла бы простить непонимание, но не прямую ложь. Выруливая с полуострова на шоссе, я думала о бессмертном человеке и о том, откуда мой дед узнал о тех мальчишках, подорвавшихся на противопехотной мине. Я, разумеется, ничего не рассказала бабушке о жалком селении ветеранов, все еще цеплявшихся за жизнь после ухода своих мертвых товарищей.

— В этой больнице, небось, были разочарованы? — спросила бабушка. — Надеялись, что за его вещами так никто и не явится?

Она, видно, представляла себе, что там царит неслыханное мародерство. Согласно ее воображаемому сценарию, я, войдя в больницу, обнаружила, что все имущество деда уже распределили между собой сотрудники лечебницы, его шляпа красуется на голове у помощника сторожа, а часы — на руке у сотрудника регистратуры.

— У них там дел очень много, — сказала я. — Они извинились за невольную путаницу.

Нет, я не смогла рассказать ей, какое это ужасное место. Нам очень повезло, что дедовы вещи вообще нашлись. Он завершил свой земной путь не на том крутом обрыве над морем, который я видела на задах больницы.

— Хочешь, я перечислю тебе, что в том пакете, который они мне дали?

Последовало длительное молчание. В трубке щелкало.

Наконец бабушка спросила:

— Ты его открывала?

— Пока нет.

— И не открывай, — велела она. — Не смей! Как тебе только такое в голову могло прийти?

Она снова заговорила о сорока днях и о том, как неразумными поступками можно прервать движение души к вечному свету. Потом бабушка сказала, что пакет с вещами деда — штука священная, неприкосновенная. Мол, какого черта я там себе думаю?

К этому времени она уже почти кричала, а потом вдруг тихо промолвила:

— Ах, Наталия, разве у меня осталось что-то еще, чтобы почтить его память? Я ведь даже не понимала, что он болен, а ты, зная все, ни словечка мне не сказала!

В трубке дважды пикнуло, и телефон умолк. Почти сразу же ожил мой пейджер и продолжал звонить все время, пока я ехала в Брежевину, но у меня, во-первых, совсем не осталось денег, а во-вторых, сумерки быстро сгущались. Впрочем, бабушка сдалась довольно скоро. Теперь я гнала машину, открыв все четыре окна, чтобы ветер не давал мне уснуть.

Когда я подъехала к монастырю, ворота были уже заперты. В вертикальных гранях окон-фонарей, глядевших на дорогу, еще отражалось садившееся солнце, но в саду никого не было видно. Витрины лавчонок, выстроившихся вдоль тротуара, были темны и закрыты ставнями. Стойки с открытками и киоски с оборудованием для подводного плавания тоже спрятались под металлическими колпаками. Проехав еще метров сто, я оказалась на берегу отводного канала. Там было гораздо оживленнее. Жители Брежевины и загорелые туристы стояли шумными группами, курили, прислонившись к своим автомобилям, или неторопливо прохаживались под эвкалиптами до ограды, опоясывавшей виноградники. Я бросила машину на обочине, а сама поднялась вверх по склону. Папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке. Над морем висело жаркое неподвижное марево. Оно медленно наползало на землю, окутывая тишиной все вокруг, даже виноградник, где все еще трудились те землекопы. От калитки мне было видно, что они продвинулись гораздо дальше, чем утром. Даре я заметила почти сразу. Он со своими ушами, похожими на ручки кастрюли, возвышался среди лоз, точно огородное пугало, чуть согнув спину и широко расставив ноги. Рядом с ним стоял тот коренастый плотный мужчина, которого я видела утром. Он пил из бутылки кока-колу, и шея у него была вся красная, сожженная солнцем. Мальчики, сыновья Даре, сидели, прислонившись к тачке, полной земли, но ни той молодой женщины, ни девочки нигде видно не было.