Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

Проводница разломала ящик из-под пива и постелила щенку картонку. До обеда Старый смотрел в окно. В обед он попросил теплой воды, накрошил в воду хлеба — щенок почти не ел. Поезд лязгал, в голове, как у мешочника на крыше, ничего не оставалось, кроме встречного гудка.

Долго стояли в Новом Осколе, внизу, вдоль вагонов женщина предлагала газеты:

— Читайте русские газеты! Читайте русские газеты. Индейцы не читали своих газет, а теперь и рады бы, да не могут — под землею темно.

— Тань, — Старый пригласил проводницу, она принесла чай, они ели круглые коржики. — Знаете, я понял основной закон нашей жизни. Звучит он так: наша жизнь тяжела. Но любая попытка облегчить жизнь делает ее невыносимой. Но… Только — если так, то не стоило городить все это.

Вечером проводница сама подошла к нему — он так смеялся, прочитав в книжке какое-то место. — Слушай: «Соня же просит прислать мужика для вывода крыс и фартучек детский», а? — Потушил свет, вернул книжку на столик, лежал на спине, вытирая слезы, щенок скулил, ложился и вставал.

Куда мы ехали? Мы возвращались в Москву, на ровное место.

Мы возвращались в Москву, зима уходила ногами вперед, утекала в канализационные люки. В Новом Осколе снег пластался только по канавам, в Ельце холодно моросило, в Узловой я увидел сухую землю и траву, исцарапаннуто граблями, и яблоки в палисадниках, наверху, у желтого вокзала из бочки продавали квас; в Настасьино трава скрывала людей, идущих с корзинами, солнце припекало, дежурный по станции в рубахе с коротким рукавом спал на лавке.

В Ожерелье еще держалось лето, и Старый слез с поезда, взял пива в столовой у моста, опустился под сирень у головастой водокачки, на нижнюю треть выложенную из белого неровного камня с воротцами и колоннами, посредине — из темно-кровавых дореволюционных кирпичей, а верхушка — из советских, морковных, под крышей число — 1949. Щенка привязал к забору и стал ждать московской электрички.

Я прошел мост, заглядывая свысока в открытые вагоны: бревна, щебень, уголь, трубы. С прошлого раза за мостом накопали ям, вывели стены; сквозь стройку я вышел на поле, поделенное загородками, уставленное ржавыми телефонными будками и кузовами — садоводы; по бревну перешел ручей, за следующим оврагом — деревня тянулась направо вниз, я поднимался налево на широкий, по-особому ровный склон, там ходили люди, что-то разыскивая на гладкой земле, прямо передо мной гуляли три старухи с баночкой краски, одна утверждала:

— Ноги у тебя — как у кузнечика. Прямые! Прямые — и все. Не бери в голову.

Я не понимал: про кого? — пока другая не остановилась и приподняла пальто.

— Нет, девки, видите: дошло уж до колена. А скоро обе будут как штопор.

Они смолкли, ибо достигли своего места — рвали траву, рассыпали ленточкой песок, долго потом меня достигали отголоски и запах краски.

— Крестик тебе оживим… А как мужиков она любила. Э-эх!

Здравствуй, здравствуй. Да я сам не собирался. Всегда говоришь одно и то же: опять пьяный. Опять в рванье.

Я оставил только камень с именем. Ведь глупо приделывать фотографию. Я рвал все ростки, когда заезжал, чтоб ничего такого не выросло — я не хотел, чтобы она жила деревом. Просто по пути, тут, ехали. Да, с работы мы. И Старый, он на станции. Я понимаю, что редко. Не так близко… Да и ты — редко стала приходить. Хотя — ты заметила? — теперь так трудно вдвоем… Какой-то несерьезный последнее время. С тобой трудно говорить серьезно. Все забываю тебе сказать… Ты даже не знаешь, сколько мы заработали. За две недели. А ты говорила, я никогда не смогу зарабатывать. Теперь развернемся, наймем людей. Я здесь сниму дом. С зимы. Вот тогда буду часто. Допишу диссертацию, там осталось переписать да источники проверить, конечно, много возни, но надо до ума довести — на два месяца запереться. Буду работать только дома. Раз в неделю — в библиотеку. Напишу работу по приманочным способам. Живу — ты все знаешь… Видишь, приходится как без тебя… Стыдно. Но ты ведь ничего не оставила мне. Я недавно, летом, чищу зубы, еще темно, Пришел просто поздно, чищу зубы и вдруг понял: большая часть моей жизни пройдет совсем без тебя. Это и раньше знал, но я вдруг это понял… Мне остается надеяться, что время между моими приходами идет у тебя быстро… Мне совсем тяжело думать, что ты все время думаешь про меня. Может, тебе есть еще о чем подумать. Может, ты бываешь где-то еще. Здесь — много места, далеко жилье. Здесь растаскивают печенье и сухари птицы. Нет воды. В городе бы — не так. Вода первое дело для них, а здесь сухо. А я все равно иду и гляжу под ноги — не бойся. Я хотел тебе сказать. В общем, я совсем не забываю тебя. Там, где я живу, рядом детсад — там есть какая-то девчонка, имя как у тебя, все время убегает, такая шалаболка, я часто слышу: ее зовут, мальчишки бегают за ней, как дураки, и кричат твое имя. Я приеду еще. Я теперь часто. Не пойдешь со мной? Не хочется? А почему? Это я смеюсь. Все я знаю. Тогда — я к тебе? Вот так-то. Да? Я сам не знаю, что я должен. Я сам. Не знаю, что я должен. Что? Я не слышу, ты понимаешь, я уже плохо вижу, я стал забывать, черты, нет, я все помню, но забывается само. Ладно. Нет, у меня теперь так много времени, но я не хочу плакать здесь.