Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

— А вы, простите, кто будете ему? — спросила она посетительницу не очень уверенно.

Гуля слегка смутилась. И вдруг выпалила:

— Жена.

Сестричка еще больше округлила свои красивые глаза.

— Так жена только что прошла к нему!..

— Я знаю, — сказала Гуля, оправившись от первого смущения.

Сестричка панически уронила глаза. Потрогала вспыхнувший жаром лоб свой.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, я не ошибаюсь. У него сейчас бывшая жена…

Сестричка вроде как даже обрадовалась. Шоковое состояние ее сменилось облегчением. — фу — у! Вы знаете?.. Я как‑то растерялась даже. А ведь верно, может быть, и так. Чего это я? — Она помолчала, поколебалась. — И все‑таки, наверно, вам следует подождать, когда она, та, выйдет от него. А? — Она сомневалась в том, что предлагает.

Но Гуля спокойно согласилась:

— Вы абсолютно правы. Я не намерена врываться.

Сестричка села за свой маленький столик и через плечо взглянула на дверь палаты, в которой, очевидно, лежал Петр. И в это время дверь отворилась, в коридор вышла Ольга в накинутом на плечи белом халате. Она удивленно уставилась на Гулю, медленно подошла к сестричке, напряженно соображая, как ей себя повести; передала халат, постояла, глядя в упор на Гулю, процедила сквозь зубы: «Ну — ну». И пошла к выходу. Сестричка подняла глаза на Гулю.

— Пожалуйста…

Гуля взяла зачем‑то Ляльку на руки. Сестричка набросила ей на плечи халат и отошла к окну. Потом догнала их, предупредительно распахнула перед ними дверь в палату.

Петр увидел их и от приятной неожиданности попытался даже привстать.

— Вот это да — а-а! — вырвалось у него. — Не ожидал.

— Почему? — удивилась Гуля и спустила с рук Ляльку; пододвинула ближе к кровати второй стул, усадила сначала Ляльку, украдкой присматриваясь к Петру — он сильно изменился: нос у него заострился, глаза ввалились, — потом села сама. — Да! Это тебе, — протянула она мандарины в целлофановом кульке. — Больше ничего такого нет на рынке.

Петр принял гостинец, поблагодарил и положил мандарины на тумбочку рядом с краснобокими крупными яблоками.

— А я яблока хочу, — сказала Лялька, проследив за тем, что сделал Петр и увидев яблоки на тумбочке.

— Тихо, ты, глупышка! — одернула ее Гуля. — Это дяде Пете принесли. Он больной.

— Ты больной? — съерзнула со стула Лялька и вплотную подошла к кровати. Петр, подавая ей самое большое яблоко, отшутился:

— Немного. — И смущенно взглянул на Гулю. Она сначала не поняла его смущения, но, проследив за его взглядом, догадалась: он смущается пустоты под одеялом там, где должна быть вторая нога. — Понимаешь, — начал было он объяснять.

— Знаю, — опередила его Гуля. — Ничего. Я все равно люблю тебя. Скорей выздоравливай. Из больницы забирать буду тебя я. К себе…

Петр ошеломленно откинулся на подушке. Отвернулся к стене, долго молчал. Молчала и Гуля, ждала, что он скажет.

— Безногого? — повернулся Петр. В глаза его метнулось хмурое несогласие. — Зачем я тебе? Мне другая роль уготована. Олька сказала: «Теперь мой черед гулять. А тебе дома сидеть».

— Шкура она — твоя Олька! — без особой злости в голосе, но резко сказала Гуля. — Я примерно поняла ее. Вырядилась! Не к мужу в больницу, а на свидание. На поглядки — вот какая я, берите меня!..

— А я, ты знаешь, — посветлел взглядом Петр, — глянул на нее такую и… — Он помял губы, загоняя в себя готовую сорваться с губ жалость, — прямо‑таки ужаснулся про себя по — хорошему, какая она у меня красивая. Конечно, она не будет возле меня сиделкой…

— «По — хорошему»! — передразнила его Гуля. И вдруг выпалила: — А я буду возле тебя сидеть! Я тоже куплю себе белый костюм почище Ольгиного. И ты увидишь!. на глазах у нее блеснули слезы

— Прости, — он протянул руку, дотронулся до ее руки, понимая причину негодования Гули. — Пусть она красивая. Зато ты сердцу милая. Но дело не в этом. Дело в том, что я не знаю, как мне теперь жить.

— Ты скажи, ты меня любишь? Больше ничего от тебя не надо. Любишь? Или просто развлекся?

Петр вдруг понял, что наступил момент, когда решается его, их судьба. И что в его жизни может произойти серьезный поворот. Что судьба на этот раз, кажется, благоволит к нему. Но имеет ли он право пользоваться самоотверженностью Гули?

— Ты знаешь? Откровенно говоря, ты меня крепко обрадовала. Если ты серьезно, от души, от всего сердца… Ну, если в самом деле… любишь, — он запнулся на этом слове. Поотвык он от этого слова в последние годы. Забыл уже когда и говорил его Ольге. Она стала как‑то странно воспринимать его нежности. С усмешечкой, с намеками, мол, как можно? Какая там любовь после всего, что было? А было, конечно, всякое. И ссорились, и обзывали друг друга, и вспоминали друг другу старое. Он не раз вспоминал ей первого дружка, которого она неосторожно поставила ему в пример. Мол, вышла бы за Владимира, была бы счастлива. А то… Шофер какой‑то! А тот был инженер. Теперь — директор завода. А он в отместку возьми и адресуй ее к нему, когда она прильнула к нему с лаской… И еще было кое‑что. Стыдно вспомнить. Действительно, после всего того слово «любовь» как‑то уже и не к месту. Но все равно — жизнь есть жизнь. Еще не так и стары, чтоб совсем забросить его, не порадовать им друг друга. Однако так: слово «любовь» вышло у них из употребления. И вот оно воскресло! Неужели так может быть? Неужели это случилось?