4
— Ты все еще в институте, Изольда?
— А где я должна быть?
— Разве у нас интересуются этим, когда сокращают штаты? Насколько я знаю, Пиночет интересовался, чем занимается твой муж и прокормит ли он, когда тебя сократят вместе с твоей доцентской ставкой.
— Ну и …?
— Остался доволен. Прокормит.
— Ну что ж, пора нападать. Это классический вид обороны.
Она напала. Ее письмо как и неотправленное письмо мужа, было адресовано в высшие партийные инстанции, перед которыми Шмуль благоговел и откуда даже звонки слушал в положении стоя. Письмо было коротким, всего на двух с раницах. В нем Изольда излагала факты, касающиеся только ее. Факты беззакония. О том, как шесть лет ее держати. о. зав. кафедрой и за это время не представили к званию доцента. О том, в состоянии какого развала она получила кафедру от предшественника, как лихорадило тогда работников и какой была служба в крае. Как это изменилось, как активизировалась наука на кафедре и в клинике, какой авторитет завоевал специализированный центр в крае. Она писала о той канители, что устроили ей ректор и проректор по науке с планированием диссертации, как откровенно грабят ее с зарплатой, когда руководитель на протяжении четырех лет получает меньше рядового работника. Это были конкретные факты, которые невозможно было опровергнуть. Писала она это письмо в КПК при ЦК КПСС в июле. До октября она не получила оттуда никакого ответа.
А за это время по сигналу со Старой площади, дошедшему до крайкома и далее, Шмуль назначил комиссию. Он, надо отдать ему должное, умел выбирать руки для грязной работы. Профессор Отрыжкин был непорядочен и угодлив. Он угождал начальству всякому и всюду. Он «искренно и нежно» любил предыдущего ректора, а потом участвовал в его размазывании по пейзажу с ректором последующим. Длинная его фигура угодливо изгибалась перед Медуновым и всякой малой сошкой из его окружения. Потом он резко сменил окрас и дальше всех, и смачнее других плевал в его направлении. Шмуль знал, что он и здесь отслужит в соответствии с указанием. Отрыжкин не утруждал себя расследованием. Он даже для приличия не побывал ни на кафедре, ни в больнице, где Изольда проработала без малого двадцать лет. Он оболгал ее в своей справке в точном соответствии с указанием. Да, мол, допущены некоторые Нарушения, но человек‑то, человек каков? Вздорный и меркантильный, никуда не годный врач, плохой преподаватель и никчемный организатор. Ошибка, одним словом, допущена, ошибка в подборе кадров, которую следует немедля исправить. В таком контексте чинимые в отношении Изольды несправедливость, травля и прямое нарушение трудового законодательства как бы получали некое обоснование. Ни Шмуль, ни, тем более, Отрыжкин справки той не подписывали. Там стояли подписи проректора по учебной работе и секретаря парткома. Курировал это расследование в райкоме фрукт по фамилии Косорылов.
Спустя три месяца после отправки жалобы в ЦК Изольда поинтересовалась у соответствующего товарища в крайкоме — нет ли запросов по ее делу. Тот сильно удивился и сказал, что есть не только запрос, но и ответ, с которым она, судя по документам, ознакомлена. Ответ направлен еще в июле, а сейчас октябрь на дворе. Последовало приглашение в райком на собеседование с Косорыловым на определенный день и час.
Косорылов являл собой зрелище вальяжного, очень уверенного в себе, только что насытившегося, изредка цыкающего гнилым зубом человека. Трапеза его затянулась сопровождалась легким возлиянием, а за опоздание на час у таких людей извиняться не принято. Минут через пять после начала беседы с Изольдой, то и дело прерываемой телефонными звонками, он сообщил своему абоненту, что минут через десять–пятнадцать
освободится. Беседа продлилась почти два часа. Изольде она доставила удовольствие. Она долго ехала домой трамваем и тихо усмехалась своим мыслям. Мог бы секретарь парткома предупредить, что этого спесивого щенка могут примерно высечь, а потом сделать героем второй, еще более обоснованной «телеги», уличив во лжи и подтасовке фактов. Да, поубавилось у него спеси и всего‑то за каких‑то два часа. Жидки они на расправу, эти вальяжные.
Изольда хорошо владела речью. Она не играла в шахматы, но ее диалог с этим Косорыловым более напомнил шахматный поединок, чем собеседование. Она семь раз загоняла его в такие ловушки, когда он, краснея от злости, вынужден был признавать: я не знал этого, я не проверял, я доверил это авторам справки. В конце, как заправский спортсмен, она сообщила ему счет: 7:0 не в его пользу. Потом, захватив инициативу в разговоре, она позволила себе несколько обобщений. Кое‑что, вероятно, было ему известно. Она, для сравнения со своими злоключениями по части должностей и званий, напомнила о стремительной и бесславной карьере доцента, родственника Медунова, осужденного на 15 лет за взятки; о родственной ему душе комсомольского вожака студентов, уголовника и педераста. Коснулась наиболее ярких примеров стоящих сотрудников, но не угодных ректору, позже восстановленных на работе судом. У него было такое ощущение вначале, что она хорошо знала ответ на жалобу и потому подготовилась к отпору. Но это только вначале. Ко второму часу беседы Косорылову было ясно, что это импровизация опасного человека. Он был почти уверен в том, что у нее готова вторая жалоба и на этот разгона не пошлет ее почтой, а повезет сама. Ох, не хотелось Косорылову, чтобы эту женщину послушали так же, как он, внимательные уши в ЦК. Ох, не хотелось. Эти шмули и отрыжкины с их профессорскими званиями даже не намокнут, а из него могут сделать мокрую курицу и стрелочника в этом несимпатичном деле. Вот так же, как она сейчас.
Читать дальше