Марек Соболь - Мойры

А теперь мне налей.

Приснилось мне тогда, что я нахожусь в какой-то странной комнате, большой и обставленной громадной мебелью. Кровать и кресла такие высокие, что я утыкалась в них подбородком. Все было непомерно большим — ложка на столе, пачка сигарет, стакан, мне приходилось держать его двумя руками. На кровати лежала баба, почти голая, у нее были черные густые волосы, а сама она — уродливая, дряхлая, но я, непонятно почему, в ней дико нуждалась, странно, но меня так и тянуло к ее обвислым толстым сиськам. Тихонько, неуклюже так я к ней подошла, встала на цыпочки и положила руку ей на живот. У нее был огромный пупок, чуть ли не с мою ладонь. И тогда я поняла: я ребенок, просто маленькая девчушка.

И вдруг, бац, толстенная лапища с грязными ногтями поднялась, накрыла мой рот и отпихнула со всей силы. Я отлетела назад и упала на что-то твердое. Было больно, но не спина болела, а где-то внутри, будто кипятка хлебнула, будто она меня в живот ударила. Разревелась я, завыла, как леший, лежала на полу и ревела, а над головой у меня был только абажур, засранный мухами, и грязная лампочка на проводе, на голубом проводе. Да уж, парень, не забуду я этого плача во сне, никогда в жизни так не плакала. Сейчас совсем не плачу, с тех пор как оттуда уехала-сбежала, сказала себе: как бы плохо ни было, как бы тяжело, не сломаюсь и слезы лить не буду — ни по себе самой, ни по кому другому.

Проснулась я тогда без крика и не в поту. Просто открыла глаза. Абажур был тот самый, грязный и маленький. Лампочка висела на своем месте, свет погашен. Моя старшая сестра, Элька, спала, поджав ноги, и выпяченной жопой спихивала меня с постели. На другой кровати храпел отец, лежал навзничь с открытым ртом. Мать сидела рядом с ним, расчесывала свои густые кудри. Она всегда вставала раньше всех, зато днем могла уснуть в любой момент. Маленький Анджеек, сынок Эльки то есть, спал в своей кроватке. Отец перевернулся на бок, громко пернул и перестал храпеть. Мать встала, начала рыться в шкафу, искала, что бы надеть. Когда она стянула с себя ночную рубашку, я закрыла глаза. За окном светало.

Помню все так, будто это было вчера, каждую, блин, деталь. Это был мой последний день там, в том доме. Мне было тогда почти девятнадцать, я сдала экзамены на аттестат зрелости, и нас отпустили на каникулы. Ненавидела я все это, мечтала, что однажды проснусь в тишине, в пустой чистой комнате, и пахнуть эта комната будет только мною.

Погоди, сейчас оденусь и пойдем куда-нибудь. Я свое уже отработала, но помещение занимать дольше нельзя. Пойдем пивка попьем.

Ну перестань! Знаю, что я тебе нравлюсь. Опять у тебя встал…

Ты тоже одевайся. Сил моих больше нет.

Классный прикид, а? Но для приличного заведения слишком прикольно. Тут рядом есть забегаловка, туда только пацаны в трениках ходят, они знают меня. Приди ты туда один, тебя бы уже через пять секунд разукрасили. Сразу видно, что ты не свой, но со мной тебе ничего не грозит.

Вот тебе, парень, два мира. В этом платье я не могу зайти ни в одно нормальное кафе, и ни одного типа оттуда в эту забегаловку тоже не пустят, только пацана в трениках. И ты туда без меня не суйся. Может, ты и умеешь постоять за себя, но с виду не скажешь. Парень ты крепкий, это да, но мягкий.

Такова жизнь. В моем городе было то же самое. Сидели мы вечерами на лавках в сквере, пили бормотуху и смеялись над упакованными, что торчали за столиками кафе на другой стороне улицы. Они приезжали и уезжали на такси, пили дорогие дринки, и, бывало, ребятам удавалось кого-нибудь обобрать. Я не воровала, каждое утро отправлялась убирать одно из тех заведений на площади и зарабатывала немножко деньжат, в самый раз, чтобы мать не обзывала дармоедкой и чтобы иногда перепадало на вино для ребят. Всегда водилась с парнями, хоть и симпатичная была, но характер у меня был мальчишеский. Волосы коротко стригла, только потом отрастила. Но правда, титьки у меня всегда большие были, парни это любят.

Если выдавалась теплая ночь, шла с одним из них на реку, на другой берег. Лежали мы в траве около железнодорожного моста, свет из окон поездов пробегал по нашим голым телам, гладил нас то по шерстке, то против. Какие-то люди ехали на север, другие на юг, по делам или посмотреть на чужие города, позади у них были прощания, впереди приветствия, пожатия рук, поцелуи, грустные глаза тех, кто остается на перроне. Черт, блин…

Если бы нашелся среди них кто-нибудь любопытный и прижался бы он лбом к стеклу и прикрыл глаза ладонями от света, то на долю секунды мог бы увидеть нас, среди высокой травы, голых, в обнимку, меня и какого-нибудь парнишку. И наверное, подумал бы, что мы очень счастливые влюбленные, и кто знает, может, позавидовал бы нам той теплой ночью. Только завидовать мне не стоило. У меня не было ни одного знакомого в другом городе, я ни разу не ездила на поезде, никто меня нигде не ждал, а захоти я уехать, никто бы не прощался со мной на перроне, никто бы не заплакал, не утер нос рукавом. Поезда в Краков, поезда к морю, поезда в Прагу или даже в Париж — все проезжали надо мной, а мой мир начинался и заканчивался пятью улицами, и это был не тот мир, в котором хотелось задержаться.