Марек Соболь: Мойры

Когда мой Хенрик умер, мы частенько сиживали с ней вдвоем, здесь, в кофейне, и вспоминали, но не плакали. После войны, с тех пор как вышла из лагеря, я ни разу не плакала, и мадам Греффер в беседе со мной тоже слез не проливала, хотя по каким-то иным случаям могла и всплакнуть. Мы беседовали о моем Хенрике, каким он был мужчиной, какое у него было красивое тело, и хохотали, как две старушки-веселушки, потому что все воспоминания о нем были светлыми и добрыми, и даже умер он красиво, как и подобает настоящему мужчине, до последней минуты он оставался необыкновенным. Уж таков он был, мой Хенрик, что даже после смерти умел доставить женщинам радость, даже после смерти умел нравиться. Иногда мы вдруг умолкали, когда на ум приходила мысль, что ни одна из нас больше никогда его не обнимет, не вдохнет запаха его голой волосатой груди, и нас охватывала печаль, но только на минутку: ведь это хорошо, что Господь Бог не позволил Хенрику состариться, сгорбиться, что оставил его навеки мужчиной в расцвете сил, состоявшимся и любимым, который ушел, прежде чем его настигла старость, как она настигла нас, и меня, и Иоганну, то есть мадам Греффер. Он же успел улизнуть и сейчас, наверное, смеется где-то там, и ждет нас, и грустит, оттого что с каждым днем мы становимся еще уродливее и глупее, дряхлеем не по дням, а по часам.

Однажды мадам Греффер спросила меня, когда мы еще были на «ты», почему я никогда не таила на нее зла за то, что она встречалась с моим Хенриком. Спрашивала только о себе, ведь о других его интрижках она ни сном, ни духом не ведала. Никто не знал, только я, потому что он их ловко скрывал и лишь со мной был всегда таким неосмотрительным, будто хотел, чтобы я заметила.

Но об этом я уже говорила…

Когда я еще в Польше жила, сразу после войны, захаживала к нам гуралька, она таскалась по домам, предлагая мясо, и была у нее такая присказка: «Что это за мужик, если у него носки не воняют». Я рассказала об этой гуральке мадам Греффер и добавила от себя: «Что это за мужик, если у него нет любовниц». Мы обе рассмеялись, но мой смех не был до конца чистосердечным, ведь правда не так проста, она и не бывает простой, сперва мне было очень трудно, хотя ревнивой я никогда не была, но это уже совсем другая история, и уж не знаю, стоит ли ее вам рассказывать.

А вы так и сидите перед пустой чашкой. Может, велеть Инес принести еще кофе?

Совсем недавно я ездила в Польшу. Поверите ли, сорок с лишним лет прошло, как я там не была, а как осталась одна, затосковала по маме, по папе, по сестре и подумала, чего бы не съездить. Пересчитала я свои сбережения — на дорогу хватит, а заодно выяснила, что отсюда, из Парижа, в Краков каждый день отправляется несколько автобусов, и как только я решила ехать, не прошло и пяти дней, как я была уже там, на своей улице, у своего дома, и дом этот выглядел точно так же, как тогда, таким же обшарпанным, хотя многие здания в округе отремонтировали, обновили и превратили в гостиницы, а в старой синагоге устроили музей.

Все переменилось…

Потом я побывала в другом доме, где мы жили, когда всех согнали в гетто, потом съездила в местечко, где был наш третий дом, но его снесли, а потом я захотела взглянуть на лагерь. Там поставили огромный памятник; больше там, по правде говоря, ничего примечательного и нет, но это единственное место, где я могу поговорить с мамусей, с папой, с Хеленкой, сестренкой моей. Они лежат где-то там, а может, и в другом месте, но умерли они точно там.

Все, кто выжил в лагере, кто провел там много лет, как я, все они чуточку ненормальные, им постоянно мерещатся груды тел и призраки тех людей, а с ними возвращаются боль и страх. Вот и со мной так…

На второй день я гуляла по Кракову, очень красивый город, очень старый, правда, небольшой, куда меньше Парижа, и опять пошла на мою улицу, в еврейский квартал, хотела посидеть в каком-нибудь кафе и немножко подумать, повспоминать, но оказалось, что там собралось множество народу, соорудили сцену — словом, фестиваль какой-то, большой концерт, на сцене пели на иврите, и я ничего не понимала.

Моя улица в Кракове называется Широкая, она и впрямь широкая, не улица, а рыночная площадь. Сейчас там повсюду гостиницы, рестораны, кафе и один-единственный, такой одинокий средь всех этих радостей, комиссариат полиции. Когда я пришла на Широкую, там было полно людей из разных стран — евреи, немцы, даже французы, но в основном все же поляки, и эта густая толпа, состоявшая по большей части из славянских тел, животов, грудей, ляжек, колыхалась, захваченная музыкой. Мне там сразу стало хорошо, тепло как-то, и почудилось даже, будто я снова молодая и могла бы с ними станцевать. Один парень, высокий, толстый, стоял себе и лупил в огромный африканский бубен. Его обступили люди, все молодые и все босиком, а две девушки танцевали посреди круга, подняв руки, изгибаясь, у обеих были длинные волосы, у одной светлые, у другой черные, блестящие, — точно такие были у меня в молодости, всегда немножко растрепанные, будто не совсем расчесанные, душистые. Девушки плясали, хлопали в ладоши, смеялись, а их голые стопы были уже все в пыли, как тротуар. У черноволосой задралась блузка и обнажился пупок с колечком, это колечко сверкало и выписывало кренделя в воздухе — круги, восьмерки, всякие разные узоры. По-моему, это замечательная мода, сережки в пупке, мужчинам это должно очень нравиться.