Марек Соболь - Мойры

Вошла сегодня в пустой костел Святой Екатерины, уселась, наслаждалась покоем, эхом готической базилики, которое множит каждый шорох, кашель, каждое поскрипыванье деревянных лавок. В такие минуты здесь можно повстречать Бога, но когда собираются люди, Он сбегает куда подальше. Изгнанный из своего дома, Он бродит по городу. Видела, как Он гулял по бульварам, играл в шахматы на скамейке с такими же, как Он, дедками, видела, как пил кофе у Новорола и сквозь огромные окна смотрел на молодежь, танцующую в клубе «Под Адасем». А вечерами Он, случается, хлебает пиво на Казимеже. Сидит за крайним столиком, подальше от людей, разучившийся улыбаться. Он много знает, смотрит и молчит, приговоренный к вечной печали в наказание за все, что сотворил, а когда становится чересчур шумно, уходит в ночь. Иногда, когда попадется скучный собеседник, я с досадой оглядываю зал и вдруг замечаю недопитое пиво на пустом столике и никак не могу припомнить, кто там сидел еще минуту назад. Тогда понимаю, что это был Он, Господин Всё, Господин Никто, бесконечно одинокий, всемогущий владыка повседневности.

31 декабря

Вспоминаю тот день и телефонный звонок среди ночи. Город, увиденный сквозь капли дождя на окошке такси, искривленный, мутный. Помню болтливого таксиста и те десять или пятнадцать минут, что тянулись целую вечность, словно в кошмаре. Помню, как бежала по больничному коридору, казалось, он никогда не кончится, с каждым моим шагом коридор становился все длиннее и длиннее. Помню, как увидела Тебя через стекло, помню трубки, вонзившиеся в Твое тело. Помню, как медсестра вмиг подобрела, услыхав, что я работаю в онкологии, и разрешила остаться. Этакий профессиональный блат. Недостаточно любить, надо еще быть медсестрой. Помню врача, который развел руками и пошел дальше, не хотел ничего обещать, ничего ободряющего он не мог выдумать той ночью. Он был очень красивым, даже слишком, врач не должен так выглядеть. Помню, как раздался писк и по другую сторону стекла замельтешили люди. Помню, как вошла санитарка и принялась мыть пол по эту, мою сторону, будто решила воспользоваться минутой, когда все ушли туда. Помню звяканье жестяного ведра. Помню шум вентилятора. Помню, как в конце красавец врач снял фартук, сердито швырнул его в угол и вышел, а бригада замешкалась, слегка растерявшись, — не ожидали, что останутся без дела. Помню, как вернулась медсестра и вдруг вспомнила обо мне, велела уйти. Объяснять ничего не стала. А что тут объяснять? Она бы на любую грубость пошла, лишь бы избавиться от меня, лишь бы не сидеть со мной.

Помню, что не видела Твоей души, удаляющейся в небеса. Помню, что не думала ни о чем. И во всем происходящем не было ничего ни мистического, ни помпезного. Я вовсе не хотела припасть к Твоей постели и проститься с Тобой, осыпая поцелуями Твое мертвое лицо. Помню, хотела только уйти как можно скорее.

Помню, как в коридоре прошла мимо Твоих родителей. Они сидели, крепко обнявшись, меня не заметили. Их не пустили в операционную, они не имели счастья наблюдать Твою смерть, каждую ее секунду, чтобы она уже осталась с ними навсегда, не видели, как Твое тело взмывает вверх, подстегнутое дефибрилятором, как на долю секунды зависает в воздухе, будто на пике наслаждения, выгнутое дугой, чувственное, до конца прекрасное. Этого они не видели, их не пустили на спектакль, потому что никто из них не работает в больнице.

Я жутко боялась взять такси, а вдруг опять нарвусь на трепача. Домой шла пешком. Помню, на Плантах пьяные мужики кричали мне вслед, и мне это показалось невероятно смешным — что за дурацкое стечение обстоятельств, и я начала хохотать, как сумасшедшая, и смеялась, пока не дошла до «Визави» и не заказала водки. Уселась за тот удобный столик, с которого видно половину рынка, и наконец заплакала. Рыдала я, как никогда прежде, словно это был последний плач в моей жизни, словно мне полагалось выплакать все слезы. И похоже, так и случилось, ведь больше я не плакала. Помню тишину, хотя там было немало народу, но все умолкли, не хотели мешать мне в моем горе. Наверняка думали, что какой-то парень только что бросил меня. «Что-то в этом роде», — могла бы я им сказать.

Вот так я и заливалась слезами, как принято у брошенных, и вид у меня был такой же жалкий. Нельзя же наблюдать смерть самого близкого человека во всех подробностях сквозь стекло, чтобы потом не напиться и не разрыдаться.

Помню это все и сегодня с особой дотошностью ворошу эти воспоминания. За окном фейерверки. Кончается старый год, начинается новый. Народ веселится. Наверное, я старомодна, но не представляю, чтобы я могла сейчас пуститься в пляс, скакать, целовать всех вокруг и кричать: «С Новым годом!» Стою, уткнувшись носом в стекло, так же, как тогда.