Марек Соболь - Мойры

Давно я не была такой веселой и бесшабашной — тут что-то купила, там поторговалась, здесь покрутила носом, заскочила на минутку в «Алхимию», перецеловала приятелей, лечивших похмелье утренним кофе, и полетела дальше. Под конец купила у Ванды большой букет полевых цветов, соленых огурцов и два пива. Совсем рехнулась — хорошо, что не взяла с собой больше денег, а то спустила бы все.

После всех этих пробежек, разговоров, впечатлений домой шла не торопясь, размеренным шагом, с цветами в одной руке, с пакетами в другой и соленым огурцом в зубах. Разглядывала город и людей вокруг, радуясь, что снова вижу так много красок, что снова могу улыбаться, и вдруг увидела сцену будто из какого-то безумного фильма: трагедия, доведенная до гротеска. Навстречу мне по противоположной стороне улицы шел Старый Стервятник — шел и постукивал по бордюру белой тростью, а перед собой толкал инвалидную коляску, в которой кто-то сидел — женщина; тело, будто скрученное в узел, лицо окаменевшее, неподвижное, худые как плети руки лежат на специальных подпорках. Двигались они медленно, исследуя каждый камушек, каждый столбик, — в таком же замедленном темпе обычно разворачиваются события в кошмаре. Двигались аккуратно, осмотрительно, словно альпинисты, одолевающие ледяную стену…

Выходит, он слепой…

А что это за женщина?

Меня бросило в жар. Потрясенная, я в какой-то оторопи приближалась к ним, а прохожие мчались своей дорогой, не обращая на этих двоих никакого внимания. Толпы стекались на площадь и рассеивались по переулкам, проезжали машины, кричали дети. Никто ничего не видел, хотя все смотрели и даже оглядывались, но не задумывались, лишь качали головой и шли дальше. Поравнявшись с коляской, я заглянула в глаза той женщине, и вмиг все внутри у меня заныло. В этих глазах был океан, в них били родники, пели птицы, в них была жизнь.

Представила себе ежедневный труд этого человека, труд в непроглядной тьме, все эти процедуры, которые я хорошо знаю, потому что не раз выполняла их в больнице, тяжкий каждодневный уход за женщиной, в которой было еще столько жизни, но ни капли способности позаботиться о себе. Торчала я там, на углу, и смотрела, как они удаляются, продвигаются вдоль улицы, и голову даю, следом за ними плыло сияние.

Бывают такие минуты в жизни, когда чувствуешь присутствие Бога, когда чудится, что разогнавшаяся было с очередным рассветом вселенная вдруг замирает и складывается в одну-единственную и прекрасную в своей ясности фигуру, и кажется, что только тебе и только сейчас позволено это увидеть. С этим ощущением я отправилась дальше, к дому. Казалось, все мои чувства невероятно обострились, словно кто-то прибавил звуку и четкости окружающему миру; я слышала, как шелестят волосы у проходившей мимо девушки, как плачет ребенок где-то высоко, на пятом, а то и на шестом этаже, различала снующих в траве жуков, улавливала шум собственной крови. Все вокруг трепетало и пульсировало, и внезапно захотелось прикоснуться ко всему, что есть вокруг, — понюхать траву, пощупать асфальт. Сбросила босоножки и потопала по шершавому тротуару, нагревшимся под солнцем трамвайным рельсам, потом по обочине, рядом с бордюром, там, где всегда скапливаются пыль, и песок, и мелкие камушки, они кололи мне ноги, и когда уже не стало сил терпеть, я свернула на газон, пошлепала по краю, и плевать мне было на застрявший меж стеблей мусор, огрызки, окурки, собачьи кучи, шелестящие бумажки. Я будто превратилась в один-единственный нерв, каждый миллиметр моих стоп требовал новых прикосновений и ощущений. Я старалась наступить на каждый предмет, который попадался под ноги, — на рваную пластиковую сумку, на жидкую грязь у тротуара, на смятую сигаретную пачку; я настолько ошалела, что валяйся там дохлая кошка или битое стекло, я бы и в это влезла. В конце концов добрела до Вислы, спустилась по ступенькам, бросила на траву пакеты с продуктами, уселась. Глянула на свои стопы — перемазанные, пыльные, вытянула ноги и подставила лицо солнцу. Вдруг мне страшно захотелось есть. Жевала хлеб, рвала его руками и закусывала колбасой, отгрызая от палки. Какой-то добрый человек хотя и посмотрел на меня странно, но все же помог открыть пиво. Это был, наверное, самый прекрасный завтрак в моей жизни, никогда еще еда не казалась такой вкусной. Потом я заснула в траве над Вислой, словно жизненная энергия, внезапно меня обуявшая, куда-то исчезла, и я стала сонной, отяжелевшей.

Проснувшись, обнаружила, что босоножек у меня больше нет; не знаю, потеряла я их где-нибудь по пути или украли — если так, то вор, должно быть, очень беден, босоножки были старые, изношенные. Что ж, пусть послужат ему еще некоторое время.