Михаил Садовский - Будни накануне

— Ну… — я успевал произнести только междометия.

— А когда ты без меня, то я схожу с ума… а ты делаешь глупости…

— Но…

— Знаешь, мне уже много лет! — она так скосила глаза, что я испугался — вдруг выскочат набок.

— Как? — теперь у меня глаза на лоб полезли.

— Ну, в таком возрасте раньше незамужняя девушка считалась старой девой!

— Очень старой? — спросил я. Мне полегчало.

— Ты не хочешь на мне жениться?! — это было так неожиданно и тоскливо, что я просто растерялся. — Тогда скажи и больше не ходи со мной. Что мы мерзнем по подъездам и скамеечкам?! Это что — тоже эксперимент на выносливость, что ли? — она мне очень нравилась, когда начинала сердиться — вот тут пробивался такой темперамент, что никакие очки не помеха.

— Лю-юся! — сказал я. — Я не могу сразу и жениться, и делать диссертацию.

— Как? — удивилась Люська. — Странно. Я же и хочу тебе создать условия. Тебе. Ты знаешь, у меня какое предложение есть, — я замер в ожидании. — В Интурист приглашают, и не в автобусах таскаться, а в контору… с моими тремя языками… Понимаешь? — я вспомнил, что мне говорила Авдошкина, что внушал Андрюша, даже вспомнил, что небо у нас все в дырках, и информация просто улетает в разные стороны и засыпает мир — падает на головы прохожих, вспомнил и испугался. Одно дело — кропать диссертацию, чтобы выбраться из болота, а другое, когда тебе приносят жертву, создают условия, а ты должен их отрабатывать: делать открытия какие-то, патентовать, секреты прятать… да какие у меня секреты? С девяносто рэ на триста тридцать скакнуть — вот и все! Потому что, если на девяносто жить, то никогда себе приличные импортные сапоги не купишь, а у меня жутко мерзли ноги в этом проклятом «Скороходе», хотя ходил он действительно быстро, благодаря тому, что ноги-то в нем мерзли.

— А как же твоя книга по патентоведению? А кто мне патент толкать будет? — ухватился я за последнюю соломинку. Но Люська тут же обломила ее.

— Дурачок, связи остаются — это единственное, что нас не покинет! — и тут она основательно сняла очки.

Утром сразу за дверью я наткнулся на Кудряшову и Кулинича, они еще, видно было, не дошли до своих столов и что-то важное обсуждали на ходу вполголоса. Почему-то я вдруг решил, что меня. Когда мы здоровались, из-за двери своей комнаты выглянула Авдошкина, кивнула мне и снова скрылась. Я пока топал к себе по ступенькам стального трапа, все поглядывал вниз и заметил, что они тоже поглядывают на меня и говорят вполголоса.

Первые полдня всегда в суете и беготне, да сзади сотрудники жужжат потихоньку, невольно принося домашние проблемы и обмениваясь ими, может, они и правы — везде обмениваются опытом. Сидишь, уперев глаза в переплеты цехового окна, за ним серо-бело от лениво падающего снега и неохотно расцветающего утра. Пар пробулькивает в толстенной трубе обогрева, тянущейся вдоль помещения. Сухо. Сквознячок чуть протягивает из цеха за дверью отработанным маслом и станочной эмульсией. Хлопает входная дверь. И мысль никак не сосредоточивается, дремлет вместе с томящимся телом. Хочется потянуться, взнуздать лыжи и рвануть с места, бешено и сердито, до края горки, а там вниз с виражами, замиранием сердца, слепящимися от снега и ветра глазами на бешенной скорости вниз между деревьев к реке, положившись только на уже привычные ноги, упругое тело и за много лет мальчишества выработанные рефлексы, да вечно торчащие в ушах в такие секунды слова тренера: «Сложись, Николай, сложись! Не торчи как оглобля!» И только внизу, уже разогнувшись и поглядев наверх, вдруг удивиться, как сверзился оттуда, не расшибив лба о бесконечные стволы, и хватануть морозного воздуха, чтобы отдышаться, и опять удивиться, чего так запыхался — вниз ведь летел, не вверх карабкался… и переждать с полминуты, чтобы унять буханье радостного неизвестно отчего сердца… дорогие денечки!

Может, и не смогу так больше… перерос… страху набрался со стороны… Когда успел?

Кулинич засуетился, захрустел ножками стула и подвинулся ко мне — значит, хочет обсудить что-то, — немедленно среагировало внутри, и он выдал мне прямо в лоб:

— Ты, говорят, уходишь от нас? — я опешил и туго переключался от зимнего склона в свой трудовой дом.

— Василий… — я притормозил его имя, чтобы окончательно включиться. — Кудряшова сообщила? — он простодушно кивнул:

— Ты ж понял — мы утром обсуждали… Вся лаборатория гудит… я тебя предупреждал, — он обиделся явно. — Торопишься… работы не видно… все бегаешь, бегаешь, таскаешь свои детальки, как пчелка, а народу надо, чтобы ты трудился, как говорится, в поте… вот… Ну, и получается… Ты что, правда, уходишь? — спросил он другим тоном. И я жутко разозлился.