Михаил Садовский - Ощущение времени

— Вера говорила, что вы очень здорово пишете, — по-детски наивно произнёс Миша.

— Да? — удивился Додик. — Делилась? — но оппонент не понял сарказма.

— Она сейчас в отличной форме! Израилич доволен — это редко бывает!

Додик не удержался от улыбки. Это «Израилич» звучало потрясающе!

— Не верите? Правда!

Додик смотрел на сидящего напротив и совершенно ясно представлял себе, что ничего у них нет общего с Верой кроме уроков в одном классе у одного педагога… что ни за что они вместе бороться не будут, а разовьётся у них, по его понятиям, не чувство стаи, а ревность Мидаса, и ему не пристало становиться Отелло… ох, по многим причинам… и весьма веским.

— Я вам подарю книжку, если издам… смогу издать… — поправился Додик.

— Очень трудно? — поинтересовался Миша.

— Я, знаете, вам завидую… вам ничего не надо кроме инструмента, чтобы выразить себя.

— О… — перебил его совсем другим тоном собеседник… глаза его сузились и губы стали жёсткими… — В таком случае и вам ничего не нужно, кроме бумаги и машинки… Но ваша рукопись сохранится и когда-нибудь прорежется, а то, что воспроизведу я, уйдёт в небо, в неизвестность, в небытие! Понимаете?

— Да… — неуверенно протянул Додик.

— Мне нужен зал! — уже возбуждённо говорил парень — Зал, студии, записи, трансляции… и именно в тот момент, когда я в пике, а поскольку не знаю, когда на меня свалится милость всевышнего, должен быть на вершине формы всегда! ВСЕГДА! Ежечасно, ежесекундно… я не могу выпить три чашечки кофе, чтобы не перенапрячь… чтобы пальцы… чтобы…

— У вас неприятности?

— Да. По-моему, — остывая погрустнел Миша… — мне, кажется, я… боюсь говорить…

— Не надо! Не надо! — вскрикнул Додик, — не говорите, прошу вас… знаешь, всё материализуется. Не говори. Особенно плохое… молчи… а руки… хочешь, дам тебе верный совет дилетанта?..

— Дилетанта?

— Да. Дилетанта!

— Если вы хорошо пишете, как говорила Вера, вы не можете быть в искусстве дилетантом… Вы же хотели дать мне совет из этой области?

Додик оторопел от этой мысли, которая никогда прежде не приходила ему в голову. Он молчал и соображал…

— Мне пора, — прервал его Миша.

— Погоди! Минуту! Один мой знакомый, лётчик, рассказывал мне, что когда лежал без движения после ранения, чтобы не потерять навык, летал в уме, так сказать… понимаешь? — Миша кивнул головой. — и когда он потом встал всё же… через… больше чем через полгода… его списали из авиации… война же шла… комиссовали… а он уговорил своего знакомого командира эскадрильи, друга своего, и тот разрешил ему подняться в воздух… на спарке, конечно, на учебном самолёте с двойным управлением… знаешь, никто на земле не поверил, что этот человек пилотировал… все думали, что инструктор… но инструктор побожился, что не притронулся к штурвалу, образно говоря… — Додик замолчал.

— И что? — наконец не выдержал Миша.

— Как что? Он воевал потом до конца. Выжил благодаря этому… выжил под пулями, в боях… наград нахватал… а так пропал бы… спился бы, или бы пулю себе в лоб пустил… он жизнь без самолёта не представлял и не хотел… как ты.

— Спасибо! — медленно выдавил Миша. — А теперь?

— Что теперь? А… — догадался Додик… — Теперь не летает… после войны год пролетал и всё… я тебя как-нибудь познакомлю… теперь он музыку пишет… хорошую… настоящую.

— Потрясающе! Я вам очень благодарен!

— Да брось ты!.. Я просто — Додик, понимаешь, и мне тоже нужен зал, полный народу… удачи тебе! Миша!

Чем ближе был день отъезда Милки, тем беспокойнее становилось Додику. Он переносился назад и снова, и снова проживал те дни и даже часы и минуты. Ему всё время казалось, что слова потрачены впустую, что он никак не может воссоздать не то чтобы то время, но сегодняшнее ощущение того времени. Милка диктовала своё, он часто не соглашался с ней, но всё это происходило с ними тогдашними, ещё детьми, сегодня. Он ничего не мог с ней поделать! Как только он пытался сказать что-либо от себя за неё — получалась фальшь. Он нервничал, рвал страницы, возвращался опять назад, прокручивал всё в возникающих непонятно каким образом картинках и прислушивался к тому, что там происходит. Записать за воображением не успевал, старался запомнить, но дальше третьей фразы оказывалась полная пустота — ощущение отвратительное… работа остановилась.

Но не только из-за этого нервничал Додик. Какая-то смутная мысль, трудно формулируемая, всё чаще толкала его просто физически под руку. Сбивала с ритма. Останавливала пальцы… пока однажды так просто ясно открылось, словно утренний свет из-за туч, отражённый первым ослепительным снегом после вчерашнего ненастья! Какое облегчение и необъятная радость!.. Удивительная радость, потому что открылось совсем простое и не радостное. Лёнька Дрейден, Вера, Миша… они стремились к тому же самому, что Милка двадцать лет назад!.. Почему?.. Он представил себя на месте этих людей… и он стремился вырваться из круга, в который его загнали! Ему было плохо — понятно, но он никогда не думал, что можно вообще избавиться от этой силы, гнетущей его, сгибающей, ломающей беспощадно… за что? Разве сильный тратит свои силы, чтобы подавить всех вокруг, перебить, перекалечить, чтобы все знали, что он сильный?! Чтобы боялись его?! Никогда! Отчего же всем достаётся от власти? Всем! И за что? За то, что она провозглашает сама! Свобода! За неё же боролась и борется власть и крушит тебя за то, что ты хочешь быть независимым и жить, как хочешь?! По крайней мере, говорить, что хочешь! Хоть думать! Нет… она боится дать людям свободу, потому что опять же боится, что эта свобода обернётся оружием против неё… следует своим же постулатам! Это же они агитировали народ, вооружённый для войны, повернуть винтовки против власти!