Михаил Садовский - Ощущение времени

— Вера? Она готовится к конкурсу… и проверяет свои чувства… По-моему, это самое страшное…

— Что? — удивился Дрейден.

— Да, эти книжные душещипания: проверяю чувства… ты не веришь им… всем вместе… она — себе… проверяет что-то… я вообще ничему… знаешь, приснилась мама… говорит мне: «Додик, почему у тебя девушки — одни гойки?» Я как-то не думал об этом, а стал вспоминать — действительно, ни одной еврейки… только Милка Шухман.

— Я что-то такой не припомню… — нахмурился Лёнька.

— Я был в третьем классе, она — в пятом.

— О! — рассмеялся Дрейден.

— Зря смеёшься! — возразил Додик. — Это было очень серьёзно. Она обещала взять меня замуж.

— Она?

— Да! Представь себе… самое странное, ты знаешь, я вдруг понял, совсем вот недавно, что всё ещё жду… ни звука от неё с тех пор.

— А где она?

— Наверное, там, куда ты собираешься… может, вы там встретитесь… ни слова — а я всё жду.

Лысому Додик звонить не стал. Он был уверен, что тот ничего не сделает, да и кто станет, в самом деле, рисковать ради неизвестного человека, которого надо спасать таким странным способом. «Он и забыл давно про эти ампулы…» Он не признавался себе, что на самом деле не звонит, потому что просто боится вопроса о Вере, потому что не представлял, что ответить. Он перечитал страницы о Милке, понял, что так и назовёт повесть: «МИЛКА», а потом… потом положит на полку, т. е. в стол, потому что публиковать её негде… вспомнил, как бился о детское издательство с переводами Гонтаря… как только ни юлили… подстрочник требовали под еврейским текстом… зачем подстрочник, если переводчик владеет языком? План перегружен был, конечно, бумаги нет, может, лучше оригинальные стихи издать, а не переводы? — даже такое вдруг предложили… потом свалили куда-то в сторону, что обстановка не та, что новый главный, кажется, жуткий антисемит…

Зачем к такой провальной рукописи предисловие? Одалживаться, чтобы оно валялось? Да и неизвестно ещё, лучше ли будет с предисловием Лысого? Вряд ли… одно дело потрафить ему, когда… Вера была… то да сё… длинная цепочка… он усмехнулся, повторил «была»… в прошедшем времени базальтовая неизменность, оно всегда — приговор… «без права переписки»… его нельзя переписать, перевести в другое измерение… хотя мадам Клио бывает очень сговорчива… но потом её ветреность всегда открывается…

Додик чувствовал, что начинает юлить сам перед собой, и от какого-то неудобства, неловкости начинает делать глупости… он дописал главу о погроме в посёлке, о том, как хоронили сына раввина, полковника, прошедшего войну и выступившего навстречу толпе… стало так тошно, что он забросил рукопись… лежал, тупо глядя в потолок, и будто ждал чего-то.

Жить было одиноко и весело от разнообразия получаемых ударов, неожиданных сложностей и непреодолимости пространства по прямой из-за чужой воли. Зигзагами, поворотами и возвращениями так наполнялся каждый пройденный день, что ты даже не замечал своего рабского бесправия, а превращался в борца. Не человека с накачанными мускулами и необидного отношения к боли, а зомбированного на непрерывное преодоление приспособленца — горько и стыдно. И тогда и сейчас. Правда вообще малосъедобна, от неё всегда нехорошее самочувствие. Но не составляй она малую часть атмосферы — задохнёшься. Жить же только одной правдой, как дышать чистым кислородом, — смертельно опасно. Всё окисляется в их среде, выгорает, умирает.

Природа нашла единственное возможное соотношение составляющих воздуха для всего живого. Человек, единственное разумное на планете существо, никак не может определить количество правды в жизни, пригодное для существования… больше того, за тысячи лет он не продвинулся в этих поисках ни на чуть вперёд, а может быть, даже движется уже назад… пока это трудно определить…

Додик не знал, куда деть себя.

Вечером опять позвонила Наташа… соседка с чайником в тот же момент отправилась на кухню и стала греметь посудой… он положил трубку, не прощаясь. Телефон молчал. Он постоял над столом, заваленным бумагами поверх чашек и засохших корок хлеба… тоскливая тошнота одолевала бесцеремонно и вызывающе, по пыльному оконному стеклу сползала фиолетовая краска ночи… он вышел из дома, не зная, куда направиться, чтобы спастись от тишины одинокой комнаты.

Москва была для него поистине родным городом, полным мелочей, дорогих сердцу… тут вот, недалеко, на Тверской, он пришёл в этот мир, учился ходить на Миусах, в Оружейном стоял в очередях, отоваривал карточки, прятался в бомбоубежище, на Тишинском собирал мороженую картошку, упавшую при разгрузке, во Вспольном влюбился, а на Арбате стоял перед витриной, где «На Арбате в магазине за окном зелёный сад…» и понял впервые, что такое прошлое: вспоминал маму, довоенное детство, поездки на Воробьёвку в сорок третьем на огород… с мотыгой и лопатой, обёрнутыми в тряпку — иначе не пускали в троллейбус.