Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

Миша не верил, громко плакал, но в садике Приходько всё подтвердил, и весь день Миша был в каком-то полушоке. Если вдруг случалось засмеяться, он тут же вспоминал «про это», и в животе всё обрывалось.

Это было в четверг. В пятницу и в субботу Миша приходил в садик с траурной повязкой на рукаве (мама сшила такую всем членам семьи), и даже Валентина Борисовна похвалила его и поставила всем в пример. Сама она не плакала, но всё шепталась с плачущей тётей Ниной и всё обнимала её за толстые плечи.

Все портреты Сталина были украшены пышными чёрными бантами, почему-то появились ёлочные ветки, по цветным стенам расположились солнечные косые параллелограммы света от больших окон, и Миша поймал себя на том, что начинает испытывать некое праздничное возбуждение, что от мысли о таком грандиозном событии у него что-то сладко обрывается в груди. Миша смутно стыдился этого ощущения и старался уйти от него, делал скорбное, суровое лицо и изредка косо поглядывал в зеркало.

В воскресенье папа, мама и он пошли на соборную площадь, где в гипсовом плетёном кресле сидел гипсовый Сталин и задумчиво смотрел на искрящуюся у его сапог действующую модель ДнепроГЭСа или нескольких ГЭСов, Миша в этом совсем не разбирался, но тоже долго и задумчиво смотрел, как бежит из плотины в плотину голубой ручеёк настоящей воды и как празднично горят настоящие лампочки на столбиках и в окошечках маленьких, почти настоящих домов. Ещё меньше и ещё настоящее, чем у Нолика под ёлкой.

Людей вокруг было много, большинство было с такими же, как у Миши, красно-чёрными повязками.

— Ты не помнишь, — спросила у папы мама, — когда Ленин умер, тоже надо было носить повязки?

— Как же я могу помнить, — рассудительно ответил папа, — если я родился аж через два месяца после этого!

— А знаешь, что сказал Юда Израилевич, когда услышал по радио?..

— Ред оф идыш! — перебил её папа то ли словом, то ли фразой, но смысл её Мише был уже известен: «Говори по-еврейски — здесь ребёнок!» или что-нибудь в этом же роде.

И они медленно заговорили на какой-то ломаной абракадабре, а Миша перестал вслушиваться. Он вертел головой, пока они шли мимо знакомых зданий к своему трамваю, и думал про всё, что видел: красивых дам, нарисованных на вывесках (с обратной стороны стекла); замазку, засохшую и наполовину выпавшую из застеклённых дверей парикмахерской; чёрные зубчатые колёсики с «собачкой» и длинные стержни для поднимания и опускания полотняных навесов над витринами, «маркизов», как называла их мама (никаких «маркизов» на самом деле не было, — одни колёсики и стержни… Наверное, мама всё сочинила. Как про крокодила).

Взгляд Миши задержался на знаменитой мраморной скульптуре, не такой важной, как Сталин в кресле, но тоже очень красивой. Некоторые называли её Лакоон, но мама поправляла: «Лаокоон», — и Миша тоже всех поправлял. Тех, конечно, кто вообще знал, что она как-то называется.

Лаокоон сидел себе в центре крохотного скверика, окружённого высоким чугунным забором, и вместе с двумя своими сыновьями или внуками мучался от душившего их змея. Он был мраморным мускулистым дедом, и его руки были такой же толщины и с такими же венами, как и тело змея. Лаокоон закатил глаза без зрачков, сморщил лоб и правой рукой задрал вверх петлю из змеиного хвоста, очень напоминавшую Мише бублик, а два пацана по бокам, глядя на папашу, тоже позадирали свои правые руки с отбитыми пальцами. Короче, всё было удивительно красиво, а если бы убрать змея, так вообще: Лаокоон был в такой военной позе, как будто его ранили в спину, он прогнулся, замер на секунду, — и сейчас рухнет на землю. На пьедестал, то есть.

И всё бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. Вся компания была голая, и если пацанам отбивали пальцы, то деду каждый раз отбивали это самое… ну — «глупости», и каждый раз приставляли потом новое, отдельно сделанное из мрамора (Миша представлял себе человека, который сидит и изготовляет отдельно это место, и краснел). вся скульптура была пыльно-сероватая, а это место сияло свежей белизной, как ёлочная игрушка. И Миша представлял себе, что как было бы здорово, если бы у Лаокоона было всё, как у Тани Ивлевой, и понял, что не так уж это всё у неё глупо устроено… Тут он вспомнил вдруг, что сегодня 8-е марта, повернулся к родителям с намерением поздравить маму и поделиться этим довольно-таки пикантным открытием, как вдруг увидел на их рукавах повязки и ужаснулся: в такой тяжёлый час чем забита его голова!