Вера Афанасьева - Конец света. Русский вариант

Змей завис прямо над Марией Ивановной. Одна длинная шея вытянулась почти до земли, разглядывая ее, одноглазая харя, не мигая, уставилась прямо ей в лицо. Женщине всё было видно так, словно смотрела она через чужие, слишком сильные очки, увеличивающие лицо собеседника до сплошных морщин, пор и волосков. Детали заслоняли картину, не позволяли увидеть морду целиком, оценить выражение и намерение, и поневоле приходилось разглядывать отвратительные эти части.

А уж к виду отвратительного Мария Ивановна, всю жизнь прокопавшаяся в навозе, регулярно принимавшая роды у коровушек и свиноматок, десятки раз видевшая, как забивают кабанчиков и сама по праздникам не брезгавшая резать кур, ежедневно наблюдающая случки разных животных, придирчиво отбирающая для рыбалки самых жирных и прытких червей, была ой как привычна.

И давно знала она, что безобразное не опасно, а отвратительное может не нравиться, но пугать не должно. Потому что поганое не страшно само по себе, а всего лишь неприятно на вид, но вполне может оказаться приятным на вкус, ощупь или как-то ещё. Опасным же часто бывает именно красивое: огонь пожара или разлив реки. А тут ведь никакой опасности: не может же её съесть её собственное видение, ну в самом-то деле! И она продолжала рассматривать погань, совсем не ощущая страха.

Изгибы круто вырезанных крокодильих ноздрей, обнюхивающих, подрагивающих, сопливых. Неровности свисающего из пасти языка, слюнявого, губчатого, цвета парной говядины. Сколы и налет на огромных желтоватых клыках. Бугры и бородавки на низком скошенном лбу. Темную щетину и залысинки на острых лошадиных ушах. И женщина в мельчайших подробностях разглядела всё это уродство, прежде чем посмотреть зверю в единственный внимательный его глаз. Глаз был неописуемой, жуткой красоты, невыразимо зеленый, светящийся невиданным светом,

Когда-то была Мария Ивановна пионеркой, комсомолкой, хотя в партию, конечно, не взяли. Да и не просилась она, но ходила по молодости в кружок марксизма-ленинизма, и лекции по атеизму в клубе слушала. Так что точно знала, что бога нет, хотя в младенчестве и крестила ее бабка. Она раньше стыдилась этого и бабкиных икон, а крестик не носила, но хранила по привычке ничего не выбрасывать.

А потом время пошло такое, что уж вроде не стыдиться стало нужно, а гордиться тем, что крещёная. Она не гордилась, и в бога продолжала не верить. Какой может быть бог при жизни такой? Но с годами появились у нее непонятная, связанная с близкой старостью тревога и смутное желание, чтобы было как-то иначе, чтобы не пришлось ей после смерти становиться просто кладбищенской травой. И она даже несколько раз ходила в соседнее село, в церковь, и слушала батюшку. Но сказанное им казалось Марии Ивановне неправдоподобным, нелепым, совсем не соответствовало ее опыту, и она оставила попытки усложнить и без того непростую жизнь.

Но этот глаз… Лилось из него на завороженную Марию Ивановну такое, чему не подобрать ей было названия, что ни описать, ни пересказать было никак нельзя. Лилось как солнечный свет, как вода из живоносного источника, лилось прямо в душу, соединяя ее, крохотную, бедную, со всем огромным миром и со всяким его малым кусочком, с недостижимым центром и неведомой периферией, с далекими галактиками и иными измерениями, с небесными чертогами и подземными страдалищами. И этого всего было так много, и было оно таким невероятным, что женщина заплакала от собственного ничтожества, от бывшего своего скудоумия, не позволившего ей раньше понять, что белый свет так сложен и прекрасен, а она сама – его значимая, необходимая и любимая часть.

– Боже, какая красота! А я-то, дура старая, решила, что мир – это кухня, хлев и огород. Всю жизнь только работала, жрала и срала, а заботилась только о пузе и жопе. Что же я наделала, грешная!

А змеиный взгляд уже проник внутрь Марии Ивановны и рассмотрел ее всю. Она физически ощущала, как перед этим взглядом разматывается до самого младенчества ее память, обнажая прекрасное, постыдное и незаметное. Как отворяется ее сердце со всеми его болями и радостями, страстями и умиротворениями. Как ум раскрывается всеми прежними знаниями и заблуждениями. И почувствовала, как выворачиваются наизнанку ее тело, чувства и сознание. И это вывернутое наизнанку сознание благодаря непривычному своему ракурсу начало понимать, кто сейчас перед ним. Мария Ивановна раньше не знала подобных слов, но сейчас они восстали из освобожденной памяти и развёрзнутого ума.