Юрий Вигорь - Арбат

— Это которого Шадра? — полюбопытствовал провинциал Михаил Юрьевич, не блиставший эрудицией и часто путавший гениального скульптора Ивана Петровича Витали с сыном плотника из города Шадринска Ивана Дмитриевича Иванова, взявшего себе псевдоним «Шадр» на европейский манер.

— А это того самого, голубчик, который наваял бюсты «Рабочий», «Крестьянка», «Красноармеец», «Сеятель»… Их изображения, если памятуете, были запечатлены на советских денежных знаках до 1961 года… Вы должны были слыхивать о его нашумевших скульптурах «Булыжник — оружие пролетариата» или «Рабочий сезонник», который стоит рядом с вашим московским собратом — Михаилом Юрьевичем гранитным — в Лермонтовском скверике, который уцелел от Лермонтовской площади. А ведь раньше в Москве был Лермонтовский проспект… Времена меняются, господин поручик, вчера ты был проспектом, а завтра, глядишь, именем твоим не назовут и закоулок. Вы ведь и при жизни стали жертвой политических интриг. Жаль, жаль, что свидеться нам не довелось, а ведь дом вашего батюшки на Малой Молчановке всего в двух шагах от усадьбы Аксакова на Большом Афанасьевском переулке, где я живал прежде. Да и последние четыре года я обретался неподалеку, в доме Талызиных, где сжег рукопись «Мертвых душ»…

— Неужели так-таки взяли и сожгли без оглядки на потомков?! — тоскливо вскричал поручик Лермонтов. — Я не знал, я не дожил, я был в ту пору уже давно убит на дуэли…

— Да помилуйте, зачем она им. Они и остальных моих сочинений сегодня не читают. Мы устарели, голубчик. Мы уже не «герои нашего времени», мы покрытые патиной герои прошедших времен. Впрочем, все, что я там накалякал, у меня сидит сиднем в голове, я ведь на досуге все мысленно перелицовываю и переписываю, женил вот надысь Чичикова на одной отставной генеральше и пустил его на поприще дипломатии, а он, подлец, возьми и развяжи с турком войну. Грозил втянуть весь Новый Свет вместе с Абрамом Линкольном. Я, брат, вовремя его остановил, перекинул лет на пятьдесят вперед, так он надумал учинить в России революцию, а допреж переловить и извести всех граждан по фамилии Ульянов.

— Да что Ульянов! Он пацан. Хоть грамоте умел… А надо бы переловить допреж всех, кто имел фамилию Ельцин и Чубайс. А заодно всех отпрысков Черномырдиных. А та-кож Абрамовичей и этих, как их…

— Лужковых?

— Да нет же… Выскочило из головы. Ну, которые приватизировали алюминиевые заводы.

— А, братьев Черных?

— Да нет же, — тер в досадной забывчивости бронзовый лоб Михаил Юрьевич.

— Знаю, знаю, кого вы имеете в виду. Дерипасок, — мелко, дробно хохотнул Гоголь. — Расчудеснейшая фамильица. Надо будет ввести какого-нибудь негодяйчика в сюжет «Ревизора» в новой редакции бронзового литья.

— А вы что же, рукописи льете? — удивился провинциал Лермонтов.

— Запросто, — усмехнулся Гоголь. — При нынешней технологии это пустяки. А то ведь бронзовых перьев нынче нет, да и бронзовых чернил не сыскать. А так отлил на матрице и держишь в себе… Была тут одна предерзостная мыслишка послать на конкурс в «Триумф», в фонд Бориса Абрамовича Березовского, где председатель жюри Василий Аксенов. Да ведь они, наверное, в бронзе не берут? Им в золоте подавай, наивысшей пробы. Да и концы надо иметь…

— Это какие же такие концы? — насторожился поручик Лермонтов и на всякий случай подкрутил свой бронзовый ус.

— Да обыкновенные концы. Ты знаешь меня, я знаю тебя, а ты, к примеру, Никодима Петровича, а он Виктора Степановича, а тот Владимира Владимировича, а уж тот самого… Вот и выходит, что сводишь концы с концами. А у меня на Аксенова нет концов. И на Юнну Мориц нет. И на Фазиля Искандера нет… И замусолят они мою бронзу… А ведь от себя, от плоти своей отрываю, голубчик, переписываю по шестнадцати разов кряду за долгие московские зимние ночи. Вернее, переписывал раньше. А пару лет назад построили рядом со мной во дворе «Грузинскую кухню». Запахи там, доложу я вам, ужаснейшие по своей сложности, во дворе двенадцать мусорных баков, высятся грудой ящики из-под пива, из-под вина, из-под водок семнадцати сортов, банки консервные из-под соусов всевозможных иностранных. Летом предаваться сочинительству невозможно: вонь, мухи хмельные носятся роями целыми, полчища полупьяных крыс. Я летом и не творил последние три года. Сочинял немного зимой, когда нет такой вони и окна ресторана не открывают, не слышно запахов, не слышно кичливых грузинских песен. Это вам, голубчик, мил Кавказ, это вам хотелось бы стоять на моем месте. Глядишь, и написали бы роман о «новых русских», о «новых грузинах» и «новых азербайджанцах»… Ведь как ловко опутали своими шелковыми прядями медоточивой лжи Москву, погибла матушка, омаразматилась вконец, все пропили дети гнилостного пролетариата, молившиеся на идола Ульянова. А он идол, идол! Да и мы с вами, голубчик, превратились в идолов. Только нам веры нет, слаба наша вера красивых, хоть и честных слов, не пробрать ей нынче сердца. Иное литье сейчас надобно. Я ведь только сейчас понял — языческой верой мы, памятники, сильны! И обижать нас, идолов, не след. Вот недавно два молодых балбеса забрались на памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, обломили часть бронзового барельефа, а тут нога возьми да и подвернись, рухнул обидчик на мостовую с расколотым черепом. Думали — случайность… А случайность — это самая строгая закономерность. Никакой случайности не было. Минин того балбеса и наказал, хотя Пожарский хотел простить дурню шалость…