Юрий Вигорь - Арбат

Всюду в жизни есть свои неудобства и надо искать консенсус, надо притираться в рыночном мире, надо уметь прощать и забыть об амбициях, о том, что ты велик. Ты думаешь, что ты велик, а это оказывается иллюзией… Ты просто кусище, глыбища бронзы. И вся твоя цена измеряется весом…

Вот так его всегда на полдороге терзали сомнения и всегда было трудно на что-то решиться, даже рукопись «Мертвых душ» толком сжечь не сумел и несколько страниц выхватил из камина холоп Семен… Не было советчиков рядом, не было ни друзей, ни жены, ни детишек… И чем дольше предавался горестным мыслям Николай Васильевич, сидя посреди площади города Козловещенска прямо напротив бывшего здания райкома партии, а ныне Союза рязанских коммерсантов, тем тверже зрела в нем уверенность, тем увереннее прорастала мысль, что зря, зря он сорвался с места и оставил одного Гоголя томского. Как-никак собрат, несмотря что гранитный и изваян коммунистами. Москва есть Москва! Хоть в утиль не сдадут! Не пропадешь бесследно в жерле доменной печи. А в Нежине мужичье, видать, тоже бедствует, тоже изрядно озлоблено. И кому он там нужен? Помнят ли хохлы о нем? Ведь никогда не был украинским писателем, никогда не был ультранационалистом…

И вот однажды ночью тихую задумчивость Николая Васильевича нарушили звуки тяжелых бронзовых шагов, и он поднял очи и увидел нежданно пробирающегося такого же бедолагу, как и он сам, бронзового, в полный рост, Михаила Юрьевича Лермонтова. Правая бронзовая рука его была на перевязи и брякала, позванивала чуть слышно на ходу, а в глазах слабо светились судорожным светом то ли страх, то ли загнанность затравленного зверя.

— Сударь, — окликнул он Гоголя андреевского. — Вы спите? Простите великодушно, что потревожил вас и оторвал от высоких дум.

— Да нет, я не сплю, какие уж тут высокие думы, я отдыхаю с дороги, притомился малость в боях с местным мужичьем-утильщиками, — отвечал Николай Васильевич.

— Так, значит, вы не местный? — удивился Лермонтов.

— Конечно же, нет. Да и откуда взять в этом захолустье столько бронзы на памятник. Во мне четыре с половиной тонны, — проговорил с грустью Гоголь. — Да и зачем я рязанцам? Здесь не почитают и не читают меня.

— А во мне четыреста пудов меди, да восемьсот пудов олова, да тысяча двести пудов бронзы, — отвечал с горьким вздохом Михаил Юрьевич. — Мне передвигаться бесшумно очень сложно. А тут вот давеча на пустынной дороге напали парни из захолустья, хотели руку отпилить. Покалечили меня. Теперь бряцаю на ходу. А на ремонт средств нет. Мне бы вызнать покороче дорогу на Кавказ. Я пробираюсь из Нижнего Новгорода в Пятигорск.

— На лечение? — полюбопытствовал Гоголь.

— Да какое, к черту, лечение! Устал я стоять в этом Нижнем Новгороде на площади. Кругом киоски, тонары, лотки, грязь, ругань, торги идут от зари до зари, война с рэкетом, поборы чиновников. А тут я ни к селу ни к городу. Они и прозвание мне дали — «Мишка Бельмастый». Если забивают «стрелку», то так и говорят — побазарим у Бельмастого ровно в шесть. Надоело, знаете ли, опостылело все на свете. Сто восемь лет отстоял, всего повидал на своем веку, терпел мэром города Бориса Немцова, потом этого, как его, киндерсюрприза Кириенко. Воровали тогда, я бы сказал, умеренно, а сейчас распоясались вовсе, не отличишь блатных воров от политиков, а политиков от казнокрадов, хотя мне, прошу заметить, сверху видно все даже за каменными стенами. А вы куда держите путь, сударь?

— Да я и сам не знаю, — ответил смущенно Гоголь. — Думал было идти в Нежин, да, видать, утильщики не дадут достигнуть, очень уж во мне большой соблазн для них таится. Лучше б я гранитным был. Гранитным памятникам нынче жить куда проще. Что с них взять? Никому до тебя дела нет, если не подпадаешь под постановление бывшего президента Ельцина «О идеологической направленности памятников». Я до 1952 года на бывшем Арбатском, а ныне Гоголевском бульваре стоял. Не угодил Сталину как «думающий Гоголь», задвинули во двор, хотя к политике никогда не имел никакого отношения. И нынче иметь не хотел бы. Вон ведь выселил прощелыга Гавриил Попов с Лубянки Феликса Эдмундовича Дзержинского, а ведь какая глыбища была. Теперь красуется на месте свалки памятников на Крымском валу. Там и тридцать шесть Ильичей, там и Крупская, и три Карла Маркса, и семь Энгельсов, и два Щорса, а Павлик Морозов бронзовый работы скульптора Исаака Рабиновича пропал бесследно, хотя был на балансе у правительства Москвы. Пропали неизвестно куда все семнадцать товарищей Сталиных, пропал памятник скульптора Шадра «Ленин в гробу»…