Юрий Вигорь - Арбат

— Надо его обязательно приветить, — сказал Курицин оргсекретарю Полубесову, не сочинявшему ничего, но зато слывшему замечательным организатором. Полубесов писателей не любил и даже презирал. Но надо ведь было где-то служить. И он служил в Московской писательской организации. Свой имидж он поддерживал тем, что ежемесячно устраивал в одном из громадных кабинетов на втором этаже распродажи импортных секондхэндовых кофточек, пиджаков и брюк, а в конце каждого квартала — конфискованной обуви. И писатели прощали ему то, что так и не было открыто давно обещанное литературное кафе с дешевым чаем и бубликами, с вечерними трезвыми посиделками.

Как только промелькнула весть, что атаман Заболотов-Затуманов появился в Москве вместе с атаманом из Ставрополья Шуйским, известным историческим писателем, Полубесов послал за ними пригласить на свой день рождения. Приоткроем тайну: родился он в апреле, на день позже Владимира Ильича Ленина, но из политических соображений справлял день рождения раз пять в году.

На празднование пригласили лишь избранных. Столы накрыли в бывшем издательстве «Воскресенье» в Борисоглебском переулке. После третьего тоста за матушку Русь, за батюшку царя Заболотов-Затуманов разоткровенничался:

— Ларионов — шельмец. Он назначен исполнительным секретарем Союза писателей СНГ от лица Сергея Михалкова, тайно продлил аренду ресторанщикам-азербайджанцам на пять лет. Подписал секретарь Иван Шеремет. Упрочили положение азеров. А сами прикидывались такими, понимаешь, патриотами…

— А ведь не имел он юридических полномочий и права продлевать с ними договор, — подливал масла в огонь Курицин. — «Дом Ростовых» принадлежит правительству. Две недели назад суд принял решение забрать «Дом Ростовых» у фирмы «Эфес».

— И Ганичев хорош, — продолжал Заболотов-Затуманов. — Пустил на первый этаж Союза писателей России ресторанщиков, «новых русских»… Все идет с молотка, все писательское имущество. Других путей зарабатывать деньги не ведает. А надо бы книги издавать. Триста издательств в Москве. Люди миллионы гребут. И ни одного писательского издательства. С ума вы все посходили, зажирели, водки много пьете. Пропили мозги. Нет, надо, надо нам, брат Шуйский, вести на Москву казачьи полки. С Путиным воевать пока не будем, а вот за имущество писательское — повоюем. Поддержишь нас, брат Курицин?

— Да я что же, я конечно… Хотя я человек сугубо штатский и малость близорук, — мямлил Курицин и поправлял очки. — Но писательская общественность вас поддержит. Сколько у нас на сегодняшний день членов? — спросил Курицин у Полубесова.

— Две тысячи триста тридцать девять штыков! В том числе и дамского полу, — бодро ответил Полубесов. — Возмущение по причине нищеты и неоплаты больничных листов Литфондом достигло апогея…

— Ну вот и славно, — сказал атаман Шуйский. — Ждите нас после седьмого ноября. Будем брать писательский дом. Заждался Лев Николаевич.

Беспорядки в Москве начались с того, что однажды дымчатым ноябрьским утром смотрительница дома-музея Николая Васильевича Гоголя, что на Никитском бульваре, семь, не обнаружила во дворе усадьбы на привычном месте памятника. Вчера Гоголь, как обычно, смирно и задумчиво сидел на бронзовой скамье в неряшливо накинутой на плечи старенькой альмавиве, предаваясь своим невеселым мыслям о мирской суете, а тут взял да и смылся. Некое скрытое недовольство в облике Гоголя смотрительница Дуболетова подмечала уже давно. Иногда утром закрадывалось смутное подозрение, что Гоголь менял позу после прошедшей ночи и едва уловимо преображались черты его лица, но Дуболетова не придавала этому особого значения и приписывала оптический обман недосыпанию из-за хронического храпа мужа. Гоголь просидел на этом месте ровно сорок девять лет, восемь месяцев и семнадцать дней, называли его андреевским по фамилии скульптора, и прежде он восседал на Арбатском бульваре, на том самом месте, где сейчас стоит новый памятник Гоголю — молодому, улыбающемуся жизни и как бы одобряющему все начинания большого ученого товарища Сталина, вождя всех народов, работы архитектора Томского.

Андреевский Гоголь, как старожил Арбатской площади, слегка недолюбливал Гоголя томского и считал его малость пошловатым фраером, пошедшим на поводу у вождя. Томский Гоголь был оптимист, верил в перестройку, улыбался, когда Юрий Лужков начал строить на месте снесенного коммунистами храма храм Христа Спасителя. Ему нравился новый блеск и лоск лужковской Москвы, он никогда не бывал во дворах — маленьких, грязных московских арбатских двориках, он был парадным памятником, построенным на показуху, и весело смеялся при виде любой новостройки. Он радовался жизни, как дурачок-первогодок, как призывник, которому позволили не стричь шевелюру под ноль. И андреевскому Гоголю, пережившему томского Гоголя по жизни почти вдвое, было жаль этого молодого легковера. Андреевский Гоголь был преисполнен скепсиса и знал истинную цену жизни. Но разве можно, даже если ты памятник, не любить самого себя. Он втайне любил томского Гоголя, любил как младшего брата. Любил и жалел. Памятник не виноват, что на свете есть такие люди, как архитектор Томский и товарищ Сталин. И надо жить с тем каменным или бронзовым лицом, какое тебе дала жизнь, вторая жизнь. Скульпторов, как говорится, не выбирают. И не выбирают места — где стоять, где сидеть, где лежать. Но терпению андреевского Гоголя однажды пришел конец. Его безмерно измучил недавно построенный на задах усадьбы ресторан «Грузинская кухня», который отделяло от памятника старины, дома семейства Талызиных, всего восемьдесят шесть сантиметров. Вся стена усадьбы пропиталась запахами острых соусов, сациви, джанджоли. Помои ресторанщики зачастую выплескивали здесь же во дворе под фундамент. Мало того, что это ранило самолюбие великого певца Малороссии, но он не терпел с юных лет грузинскую кухню, не терпел этот быстрый, гортанный разговор, грузинские песни, песни пьяных кацо, которые долетали до него через открытые окна ресторана. Андреевский Гоголь был не только великий скептик, он был дока и буквоед, он просекал все нормативы по строительству, знал все допуски в архитектуре и доподлинно видел, сколько, и когда, и кому дал наглец директор ресторана Сулико Бесолашвили, чтобы было позволено санэпидслужбой и архитектором города «временно», сроком на три года, построить «летний, облегченного типа» ресторан без фундамента и производства вблизи памятника старины земляных работ. Земляные работы таки были произведены. На глубину полтора метра. И рядом со стеной была проложена канализационная труба. Но ладно труба, она совсем немного сочилась под фундамент усадьбы, а вот грузинские песни и музыка по ночам доконали Гоголя вконец, они мешали думать о земной юдоли, о мировой скорби, слушать шепот звезд в холодные ясные ночи, разговор листвы в парке.