Николай Ивеншев - Дикое мясо

И тогда мадам посылает бронебойный снаряд:

— Саша — Сашенька, — радостно восклицает она. И тут же меняет тембр на сокрушенный, — прости меня, Бога ради, прости глупую, я совсем склеротичка, забыла про… забыла, про… ветчину!

Слово выговорено по слогам, с придыхом.

И мадам спешно распахивает холодильник. Все же, когда мадам будет моей, я отомщу ей за изощренный садизм. А сейчас я пока слабовольный человек, наливаю себе другую чашку чаю и с новой силой давлюсь ветчиной.

На втором бутерброде ко мне возвращается затуманенный рассудок, и я степенно пережевываю пищу, я даже связно отвечаю на вопросы мадам Брайловской.

Она сообщает о том, что сейчас должны подъехать Боря с Мишей:

— Вот хорошо, что ты объявился… И мы вчетвером, все (!) махнем на Косу. Хоть там от грешной суеты!

Боря и Миша. В неглубокую старину таких людей называли альфонсами, мужчинами — проститутками.

Борис — обладатель смазливой, даже можно сказать, женской внешности. Наверное, ему в самую последнюю минуту приклеили пол. Борис «заводил», заинтересовывал скучающих женщин пренебрежительным к ним отношением. А уж если говорить точнее, то не пренебрежительным, он относился к женщинам, как к детям. У них, мол, свои простительные шалости. И женщинам нравился не физический акт любви с Борисом, хотя и это тоже шло в зачет, а сам акт «совращения» Печорина нашего времени. Конечно, потом сорокалетняя матрона расплачивается каким‑нибудь презентом. Подарок — глупое слово, напоминает взятку. Презент: авторучка с золотым иностранным пером, запонки, дорогой одеколон. Но уже на первом этапе проституирования Борис поставил дело примитивно просто. Он глядел на потребительницу утех наглым взглядом и твердо отрубал цифру: «Двадцать!.. Тридцать!..» Долларов, естественно. По — своему Борис был справедливым альфонсом. Если женщина ему нравилась, а было дело, совсем ничего не брал, а только снисходительно щурился.

Гораздо примитивнее — Миша, помесь коня и цыгана. Откуда в нем — цыган? Мать Михаила работала в парфюмерном отделе универмага, была она яркой блондинкой с прической — пирамидой из колесиков.

А Миша — черняв, импульсивен, бряцал на гитаре, пел, как и положено, с грудным надрывом. Он обладал спортивной фигурой и, как некоторые спортсмены, был глуповат.

Вороной Миша продавался всем женщинам без разбора, брал у них любые деньги и подарки. Пока никто не пробовал расплачиваться с ним шпильками, Миша и их бы брал. Непонятно, кем считался я в этой люмпен — компании? Я— дохлый студент с цыплячьей шеей и своей позорной любовью к мадам Брайловской? Я любил мадам за то, что она не имеет никаких суставов, пахнет джунглями, которых я никогда не видел. Любил за то, что она красиво курит и красиво откидывает голову, за ее презрительные зрачки, за ее нелюбовь к лю — у-у — удям, к альтруизму, коммунизму, прочим измам.

Я любил мадам за то, что она над всеми ставит опыты. Может, она единственная последовательная ученица мистера Павлова, чью жилистую теорию переработал в своей голове инквизитор Иосиф? Зажигается лампочка, выделяется слюна, выдается кусочек мяса.

А может быть, мадам Брайловской я был нужен затем, чтобы сочинять стихи. Я — мейтерзингер! Я это делал с превеликой охотой, не проституировал, но все же зарабатывал на рифмах по десять, а то и по пятнадцать рубчиков.

Мадам часто так делала. Хлопала себя по сочной голени, как бы приглашая: «Давай, дружок, полаем при луне».

И я читал, не думая о кошельке из крокодиловой кожи, в котором разминает свои шустрые ножки десяточка.

Я был благодарен мадам Брайловской за то, что она не растирала меня прилюдно. А альфонсов своих, Мишу и Бориса, она частенько припозоривала в ресторанах. Однажды заставила нарцисса — Бориса подойти к ресторанным лабухам, выпросить у них микрофон и засвидетельствовать свою любовь к мадам. Я видел, как тяжело поднимал свои «саламандровые» туфли Борис, как земное притяжение не пускало его к эстраде. Но там бледнолицый брат мой преодолел себя и уже с саркастическим выражением, так легче, продекламировал любовь к мадам.

Помню, как в том же кабаке мадам хлестала по цыганским щекам Михаила, а он только втягивал голову в плечи и что‑то ржал извиняющееся: «Побойся Бога, люди кругом!» Мадам не страшилась ни Бога, ни черта, ни людской хвалы, ни морской волны. Она тут же выпростала из кошелька денежную бумажку и небрежно сунула ее в зубы Михаилу. Он накачался тогда крепко и уже пьяный в дуп- лягу пытался дерзить мадам Брайловской, но мадам добродушно толкала его потный лоб, как бы включая своего любовника на здравомыслие.