Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

— Тогда у нас была вера.

— А сейчас у нас — убежденность! — гордо заявил я.

— Сейчас у вас убежденность и сомнение, — поправил он. — Но это почти одно и то же.

Он снова говорил о всех взрослых.

— Что же общего ты находишь между убежденностью и сомнением? — поинтересовался я.

— Убежденный ум — это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы говорите все время о развитии. Так вот, развитие убежденного ума приводит к сомнению, а развитие сомневающегося ума — к убежденности.

— Правильно, — прервал я его, — так и происходит познание и постигается истина.

— Нет, — возразил он, — истина случается. Она не постигается какими‑то приемами.

— Особенно, когда веришь, — съязвил я. Не обращая внимания на мой тон, он ответил:

— Жаль, что ты променял веру на убежденность и сомнение. Вера — доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это хорошо знали, когда были вместе. А потому знали красоту.

Я решил действовать его приемом и говорить о слабостях детей.

— Конечно, — сказал я, — у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, точнее

— своя логика. А взрослые доказывают истину, мыслят. «Маленький треугольник подобен большому, маленькая лошадь подобна большой лошади; но маленький ум не подобен большому уму», — напомнил я ему любимое изречение нашего дедушки.

— Конечно, не подобен, — подхватил он, — только эту разницу вы, взрослые, понимаете в свою пользу. И продолжал: — Ваши мысли — словно облака. Облака движутся: приходят и уходят. Они бывают такими плотными, что за ними не увидишь неба. И эти облатка, свои плывущие мысли, вы принимаете за истину. Но почему вы не замечаете беспредельной голубизны неба, что мельком показывается за облаками? Как вы не поймете, что мысли приходят и уходят, как посетители. Вы приближаете хорошую мысль к себе и отталкиваете плохую. Постепенно вы теряете дистанцию, отождествляете себя с хорошей мыслью. Ведь это бездомные бродяги. Во всех сказках выигрывает Иванушка — дурачок. Почему? Да потому, что он не хватается за мысли и не гонится за ними. Когда мы были вместе, мы все это хорошо понимали.

Что можно было ответить ему на это? Я, правда, не знал. Я вспомнил, как Сократ в «Облаках» Аристофана хвалил облака: «Это дети небес, облака, а для нас, для мыслителей — боги. Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу суждения, красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку». Но не стал я Великану напоминать эти строки. Мало ли было нападок на человеческий рассудок? На всякий случай спросил:

— А что плохого в мыслях?

На это он с некоторым негодованием ответил:

— А то плохо, что вы можете ударить кого попало по голове мыслью, как предметом, можете убить человека мыслью, как кин — жалом, можете отдать свою мысль, как заразу. Знаю я, чем вы, взрослые, занимаетесь! Они, мысли, мучают и своего носителя, когда они, как сцепившиеся змеи, проходят в его сознании. Как вы не понимаете, что эти приходящие и уходящие мысли, как плывущие облака на небе, невысоки. Они проявление Малого ума. А Большой ум за ними, в той глубине, что дальше, за облаками.

— Зачем же они, эти малые плывущие мысли, нам даны, если у нас еще есть и большой ум?

— Не знаю, — ответил он. — Может быть, для фона, может быть, для сравнения, чтобы видеть отличие Большого ума от Малого. Но я знаю, что когда люди обладают Большим умом, у них нет двойственности. У них нет никакой идеи приобретения. Большой ум — то, что вы имеете, а не то, что нужно искать. Ничего не надо искать, кроме самих себя. Ваш центр с Малым умом постоянно затемняет истину. Ох, как они усердствуют вдвоем!

Была минута молчания. Потом он задумчиво сказал:

— Вы не там ищете выход. Он внутри, а не вовне. Выход внутри вас. Там же и ваше убежище. Есть одна философская задача, придуманная еще греческими мудрецами догонит ли атлет Ахилл черепаху? Я слышал, что у вас эту задачу поняли как пространственную и до сих пор подбирают к ней формулы. Вот чудаки… Но один, кажется, уже догадался, что Ахилл — это ум, а черепаха — сердце.

Я окончательно свыкся со своим Великаном. Исчез страх. Как ни странно, этому способствовали его упреки. Я привык по роду своей профессии к дискуссиям — нравственным и логическим, а шрамы, полученные в многочисленных предыдущих турнирах, делали удары Великана менее чувствительными. Мне даже стали надоедать его абстрактные рассуждения, и я решил покончить с ними. Лучший способ — вернуть его на землю. Я сказал: