Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского - Воспоминания

Непонятно было мне, зачем столько собак тут развели? Чуть стемнело, и они как угорелые носятся вокруг корпуса; по лесу шныряют, гавкают; да такие огромные, что опасно и прогуливаться. Оказывается, псы безвредные, их кормят местные литераторши; в очках, седовласые, этакие немощные, угасающие пенсионерки. Позабавило меня то, что эти собачьи «опекунши» разговаривали с ними будто с непослушными детьми. То поругивали, то наоборот, умиленно поощряли и проводили с песиками поучительные беседы.

Но возмутило меня, что эти близорукие старушки величали четвероногих дворняг мужскими именами: Иван, Кузьма, Федор, Степан…

Увидевшись со Знаменским, я выразил свое возмущение, но он махнул рукой и, сердясь, дал понять, что есть дела поважнее; мол, не обращай внимания на выживших из ума бывших литературных сотрудниц, и повел меня знакомить со своими друзьями, с которыми он вел переписку. Оказывается, из года в год в одном и том же месяце они съезжаются в Переделкино, чтобы встретиться и пообщаться, душу отвести. Среди них немало поэтов и прозаиков, прибывших из российской глубинки, руководители областных писательских организаций, редакторов, публицистов, критиков.

К этому времени Анатолий Дмитриевич стал известным после выхода в свет романа — хроники «Красные дни», принесшего ему славу. Возрастающий его авторитет меня несколько сковывал, я первые дни робел перед Знаменским, встречаясь с ним здесь. Мне он показался суровым и недоступным для общения, но мое представление о нем было, конечно, ошибочным. Нет, он нисколько не изменился, разговаривал и шутил; немного выглядел уставшим и раздраженным. Но то и замечательно было, что беседовал он со мной как с равным, не возвышался; одинаково, что с друзьями, что со мной. Подкупала искренность. В этом плане Анатолий Дмитриевич был прямой и умный собеседник, в своих суждениях не допускал и тени пошлости, в то же время мог пошутить: общение с ним не обходилось без остроумных баек.

Что касается друзей Анатолия Дмитриевича — бросались в глаза теплые отношения, понимание друг друга и ясная позиция — единая боль за поруганную Россию. Я невольно вспоминал нашу писательскую организацию: да, мы все разные, казалось бы, добрые в своих деяниях и помыслах, стоим на патриотических позициях — за Россию, за нашего Кондратенко. Однако что‑то происходит со всеми нами. Несовместимость и разобщенность стали напоминать, как выразился Юрий Бондарев, баррикады противоборствующих сторон в одном лагере. Что привело к образованию группировок и усугублению отношений внутри творческой организации.

«Мы, действительно, теряем уже друг в друге человека, а значит, — культуру, — пишет Юрий Бондарев. — Не обличать, а понимать надо, иначе мы уничтожим один другого. Обличая самих себя с яростью необыкновенной, мы не видим настоящего противника, мы слепнем и глохнем…»

Об этом и о многом другом вели разговор друзья Анатолия Дмитриевича. Обычно после завтрака они собирались у выхода из корпуса и шли прогуливаться по парку или уединялись в беседке. Постепенно горячились, дебатировали по поводу безнравственных публикаций, разумеется, говорили о жизни, обо всем, что наболело на душе. И конечно, чаще других звучал голос Анатолия Дмитриевича, который раскалял своими рассуждениями о губительной перестройке. В чем‑то с ним не соглашались; но с ним, что важно, можно было спорить. Плодотворно, конструктивно спорить, он умел внушать высокие благородные принципы, его душа источала нравственный свет.

Интересно было слушать не только Анатолия Дмитриевича, а и близких ему единомышленников. Я иногда уставал от умных разговоров, и было желание отстраниться и пойти прогуляться по окрестностям, по лесу побродить или в поле. Походить по разнотравью, помечтать. У меня в душе музыка возникает, когда нагуляюсь, обретаю легкость и уже не замечаю, куда иду и где нахожусь. И после прогулок на просторе возвращался к себе одухотворенным, с душою нараспашку. Находил компанию, друзей Знаменского, и делился с ними своими ощущениями. От меня не отгораживались, но все равно чувствовал я себя поначалу неловко, порою выглядел белой вороной, и построжавший Анатолий Дмитриевич, узрев, что я склонен к уединению, стал присматривать за мною, старался удержать, не давал чураться компаний, отговаривал от чрезмерного романтизма и мечтательности. Между прочим, в нашем кругу был некий Курдаков Евгений Васильевич, новгородский поэт, который в чем‑то был близок мне по духу. Удивительное у него отношение к природе, и пишет талантливо, часто печатается в «Нашем современнике». Его романсовый стиль завораживал меня и друзей Анатолия Дмитриевича, когда он читал новые стихи. Он говорил Знаменскому: «:..Надоела эта громогласная публицистика, корявая лозунговая «гражданственность» изданий. Хочется доброго, тихого, кроткого, простого чувства, сердечного слова; музыки хочется и, не побоюсь этого слова, хочется сентиментальности, что считается вообще почему‑то предосудительным. И вот некоторые черты тоски по этой забываемой музыке тихих и простых чувств, может быть, и придают моим последним стихам романсовый колорит, которого я нисколько не стесняюсь. Грусть, сентиментальность — очень русские качества, это разновидность жалости, всесочувствия, сострадания. Так что возврат к романсу или хотя бы к его колориту — это не просто милое ретро…».