Ромен Гари - Тюльпан

— Нельзя оставлять старину Гринберга одного, — решил Флапс. — Пошли дальше?

— Бессмысленно идти дальше, — сказал Костелло. — Можно проблуждать тысячелетия. Нам остается лишь околеть на месте от злобы, от голода, от унижения и презрения. Все человечество испарилось, и земля обрела наконец первозданную чистоту!

— Ну-ну-ну, — сказал Гринберг. — Не надо принимать все так близко к сердцу.

— Говорю вам, — вскричал Костелло. — Человечества больше нет!

— Но есть четыре жизни, которые соединило спасение! — констатировал Биддль, потирая руки от удовольствия, и прибавил: — У меня идея.

— Выкладывай.

— А если нам сообразить человечество на четверых, маленькое такое человечество, только для нас, со своими границами, своими «заокеанскими» колониями, своими учебниками истории, своей духовной миссией?

— Ха-ха! И правда, почему бы нет? — сказал Костелло. — Только на этот раз белыми людьми будем мы.

Они все брели в холодных сумерках. Биддль вдруг начал чесаться.

— У меня блохи, — заявил он. — Я хочу есть, мне холодно, и у меня блохи.

— Это хороший знак, — сказал Гринберг. — Скоро придем.

— Одна ласточка весны не делает, — прохрипел Костелло.

— Есть верные приметы, — сказал Гринберг. — Мы хотим есть, нам холодно, у нас блохи. Говорю вам: человечество выжило в катастрофе.

— Где же оно? — сказал Биддль. — Я ничего не вижу и не слышу, везде мрак и тишина.

Они протопали еще несколько тысяч лет.

— А мамонт все идет за нами, — сказал Биддль.

— Пугни его, — предложил Гринберг. — Брось в него камнем.

— Брысь! — рявкнул Гринберг. — Брысь! Лежать! Пшел! Не слушается.

— Не надо, — сказал Костелло. — Мамонт — это все, что нам осталось.

— Жаль, что нет больше газет, — вздохнул Флапс. — Хоть сенсацию сделали бы.

— «Специальный выпуск, — выкрикнул Биддль, — конец света!»

— Это не оригинально, — сказал Костелло.

— Может, и не оригинально, зато это первый раз, когда он действительно наступил!

— С чего ты взял? — сказал Костелло. — Об этом никому ничего не известно. Может, это случалось каждый день, только мы не знали.

— Предлагаю другой заголовок, — сказал Гринберг.

— Давай.

— «Конец расизма».

— «Величайшая катастрофа истории со времен Перл-Харбора», — предложил Костелло.

— «Америка спасает Запад», — предложил Флапс.

— «Маленький человек», — немедленно расчувствовался Биддль. — «Маленький друг Запада». «Маленький друг бедного Белого». «Маленький друг всего мира». «Американский идеализм спасает Запад». Так хорошо, так трогательно.

— Нужно что-нибудь сделать, — сказал Флапс. — Нужно наконец-то начать действовать. Мы ответственны перед историей. Нельзя же вечно таскаться по льду. Нужно что-то сделать и немедленно, что-то кардинальное. Может, бросить в море бутылку? — предложил он.

— Моря больше нет, — сказал Гринберг. — Ничего больше нет. Остались только бутылки.

— Тогда споем, чтобы поднять боевой дух, — сказал Биддль.

Он поднял одну руку, другую приложил к груди, закинул голову.

— Фигаро, Фигаро, Фигаро! — горланил он.

— Мамонт сбежал, — заметил Костелло. Гринберг вдруг расплакался.

— Это невыносимо! — рыдал он. — Только подумайте: все, что осталось от цивилизации, — это идиот, который орет на глетчере «Фигаро, Фигаро, Фигаро»!

Тем временем новое гуманистическое движение приняло в Англии такие размеры, что в Палату Общин был направлен запрос. В ответ на нее Секретарь Палаты заявил, что ассоциация «Молитва за Победителей» не угрожает на данный момент ни Ее Величеству, ни Махатме Ганди (hear! hear! [36] Правильно! (англ.) — возглас, выражающий согласие с оратором. ), и он не видит причин для ее запрета. Когда кто-то из консерваторов спросил, не достаточно ли одного слова «движение», чтобы вызвать беспокойство в стране, мощь которой принципиально состоит в недвижимости, Секретарь Палаты ответил в том смысле, что в этой свободной стране (hear! hear!) он, министр-лейборист (ура!), не видит ни малейшего повода противостоять движению, характер которого совершенно статичен. Это благородное заявление вызвало огромный энтузиазм у партии лейбористов, которым правительство тут же воспользовалось и вынесло на голосование предложение присвоить трущобам статус памятников архитектуры и возложить на владельцев обязанность сохранять их неизменными под страхом возбуждения уголовного дела по статье о покушении на разрушение национального достояния, являющегося абсолютно неприкосновенными. Этот вотум вызвал такой энтузиазм среди консерваторов, что почетные члены ассоциации во всех уголках страны немедленно связали две тысячи пар носков, а в Вест-Энде в двадцать четыре часа были сервированы сто пятьдесят благотворительных чаепитий, и это побило рекорд в двадцать пять чаепитий, установленный во время последнего голода в Бенгалии. Именно в тот момент мистер Джонс, никогда не читавший газет и совершенно не представлявший ни размеров, которые движение приняло в Великобритании, ни той великой роли, которую сыграл в этом его друг, внезапно получил телеграмму следующего содержания: «Наш Махатма тчк Синьор Черубини тчк Желает видеть вас тчк». И подпись Женвины Тремор-Спад. Мистер Джонс был оглушен и с телеграммой в руке рухнул на стул. «О, dear!», — только и мог он выговорить. Час спустя мистер Джонс появился у частного дома Тремор-Спад, в Артиллерийских Особняках Виктории [37] Виктория — сейчас торговый район Лондона. . Плотная толпа, состоявшая исключительно из женщин, запрудила улицу. Дамы потрясали щитами и транспарантами со всякого рода надписями: «Захватить Испанию и запретить бой быков!», «Наш Махатма жертвует собой, протестуя против опытов над животными. А вы помогли ему?» Мистер Джонс едва проложил себе дорогу к двери, и там был немедленно атакован с флангов дамами, вооруженными шестами, на которых держались маленькие цветные полотна.