Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Отыскав хлеб, Татьяна вспомнила о соке для Татули и заторопилась — где-то в центре есть хороший магазин.

Городок раздвинулся, стал жарче, пыль кружилась за автобусами. Сок нашелся вишневый в майонезных баночках, жутко дорогой — что-то около тридцати копеек. Укладывая баночки между батонами, Татьяна вдруг забеспокоилась: Татуля одна, и до катера меньше часа, но забежала все-таки в книжный, благо тут рядом. В провинциальном этом магазине, знала Татьяна, возможны чудеса — в прошлом году попался однотомник Тютчева, и недавно, в мае, возвращаясь из деревни, Карл обнаружил здесь Самойлова.

Ничего такого на этот раз не оказалось, и Татьяна купила для Кати книжечку с рисунками Пивоварова.

Надо же, Татуля сбила ее со строчки, сломала пух, как говорят в Одессе. Но ведь спросила про Карлика, скучает.

Они познакомились, когда Татуле было восемь, гуляли в Сокольниках. Карл, боясь детей и не находя нужного тона, затеял играть в футбол нежным желто-синим девичьим мячиком. Татьяну поставили на ворота, и рубились на полном серьезе, задыхаясь и падая, причем Татуля тонкими ножками, расположенными буквой «X», больно костыляла Карла по голени. Поддаваться в этой ситуации было неприлично, и тридцатипятилетний Карлуша, выиграв со счетом: пять два, торжествующе пробежался по лужайке.

Через полгода, когда они стали жить вместе, Карл вспомнил о своей педагогической находке и спуску Татуле не давал, колотя ее иногда почем зря.

— Это для того, чтобы она не чувствовала себя приемной, собственноручную я бы колотил так же, — оправдывался он. «Собственноручная», Катя, вскоре появилась, ей уже шесть, и папа уже поколачивает ее, правда слегка — то ли рано еще, то ли уже поздно, устал человек.

Футболом Татуля была сражена, смотрела на Карла, как тот смотрел бы на Бобби Чарльтона, и тащила к окну бабушку и тетю Женю, когда Карл маячил в кустах жасмина, поджидая Татьяну.

Высмотрев, женщины огорченно качали головой:

— Еврей, — говорили они, а бабушка добавляла, — тьфу!

Они не были антисемитами в хорошем, добротном смысле, вряд ли они вообще представляли, что это такое, но из жасмина выглядывал немолодой, — на шесть лет старше Тани, — мятый человек, одетый кое-как, и в стоптанных, наверняка, ботинках, с нерусским именем. Еврей — это самое мягкое, что можно было о нем сказать.

Когда Карл впервые позвонил и попросил к телефону Татьяну чуткое материнское сердце почувствовало беду, ошиблось только в масштабе и направлении — тут же Антонина Георгиевна отнесла соседке пять клубков ворованной шерсти, купленной по случаю очень дешево.

— Смеешься, — сердилась она, — а у тебя вон на полке какая-то гадость лежит. Выбросила бы или отнесла куда-нибудь.

Таня не сразу поняла о какой гадости идет речь, оказалась эта гадость булгаковским «Собачьим сердцем», бледным, пятым, наверное, машинописным оттиском.

Кончилось тем, что Татьяна была приговорена к пожизненным узам с этим самым мятым Карлом, причем Карл имел наглость еще и отбиваться.

— Поймите, Таня, — доказывал он мокрым летом семьдесят шестого, — мне едва хватает ответственности только на себя, а я непритязателен. Я не умею зарабатывать, потом — у меня алименты. И еще дочка в Подольске, ровесница Татули.

Лил дождь, они сидели в беседке в Сокольниках, Карл разрезал апельсин пополам, вынул мякоть и положил на колени, на мокрый плащ. Из кожуры получились две пиалы, и Карл налил в них портвейну «Хирсы», они мягко чокнулись, редкие капли с потолка падали в портвейн, вздымая фонтанчики.

— Видите, вы все можете, — улыбнулась Татьяна.

Они долго были на «вы», даже когда родилась Катя, Татьяна, осердясь, иногда говорила:

— Если вы вывариваете ползунки, какашки, извините, извольте выбрасывать.

Приходя на свидание в мокрый жасмин, Карл иногда предупреждал:

— Завтра мы не увидимся. У меня встреча.

— А мне нельзя с вами?

— Можно, наверное, но не нужно, — мялся Карл. Никакой встречи у него не было, он боялся обязательной ежедневности, обыденности в полете.

— Очень хорошо, — кивала Таня, — я тоже займусь своими делами.

На следующий день Карл звонил:

— В жасмине?

— В жасмине, — улыбался Танин голос.

— В семь?

— В семь.

Был еще неприятный для Карла момент непривычного имущественного свойства: достраивалась Татьянина кооперативная квартира, и невольная роль жениха квартировладелицы терзала его щепетильное сердце.

Катер вмещал человек пятьдесят, в страдные дни увозил и сотню, сейчас было просторно — несколько местных старушек с мешками, загорелый пенсионер в штормовке прижимал к колену саженцы, на палубе громко топали юные туристы.