Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Деревенские осторожно поглядывали на новеньких, привели однажды восьмидесятипятилетнюю Фёклу. Фёкла постояла, посмотрела на грядки, на цветы и вынесла заключение:

— Горсад!

После этого Антонина Георгиевна почувствовала себя уверенно, домашних стала гонять с новой силой, а ближайшего соседа Славку Печонкина перестала бояться.

Славка был двоюродным братом Генки и на дом имел виды. Дачников возненавидел и грозился даже поджечь.

— Твой дом тоже хорошо горит, — отпарировала тетя Женя, и долго была довольна своей смелостью и находчивостью, рассказывала всем.

— Да перестань ты, — увещевал Виргинии, — тоже нашла чем хвастаться.

Татьяна тем не менее со Славкой быстро поладила, подарив ему бутылку и несколько пачек «Примы».

— Нет, — решительно отказала Антонина Георгиевна, — у Славки брать молоко не будем!

— Отчего же, мама? У Маши гораздо хуже, да и не хватит. У нее многие берут, а она и капризничает.

— Понимаешь, он мужик.

— Ну и что?

— Как что? Ты, Татьяна, как маленькая! Он хватает себя за это самое, прости Господи, а потом доит.

— Мама, а Маша за что хватается? Антонина Георгиевна задумалась.

Тихо было на кимрском причале в начале июня. Татуля сидела на траве, прислонившись к рюкзаку, дремала, подставив солнцу набухший подростковый нос.

Было жарко, но с Волги тянуло слабым холодом, и Татьяна то набрасывала кофточку, то снимала.

Бог с ним, с ликованием, в конце концов это та же тревога, только наоборот, но что-то большее, похожее на покой, кажется уже начинается.

Пьяная лимонница с заплетающимися крыльями тянется вдоль темного, недавно отцветшего сиреневого куста. Загудел буксир, толкающий перед собой баржу с песком, и так привычно загудел, так правильно, как будто есть ему и было постоянное место в повседневной Татьяниной жизни.

Там, в Чупеево, конечно коммунизм и светлое будущее, и дома, в Ясенево, тоже все хорошо, и Карл скоро вернется, и приедет в деревню, и будем мы с ним выбираться на рыбалку в лодочке, которую подарил ему Олег Каменецкий. И Каменецкие эти хороши — и Лариса баба ничего, и Юлька, Татулина ровесница, рыжая, с косой до попы, а Олег — и вовсе чудный. Все это хорошо, все это правильно, но вот сейчас, до катера два часа, и эти два часа — мои, и еще два с половиной хода до Чупеево — тоже мои, шутка ли…

Можно открыто и честно поразиться серой волжской воде и облакам, затосковать по этюднику — в юности Татьяна писала, и прилично; зеленый натюрморт с яблоками, написанный в семнадцать лет, Карл повесил на стенку и не позволяет снять, кажется, не только из вежливости, но на все его уговоры написать что-нибудь Татьяна шарахается, искренне боясь и холста и красок.

Блики, похожие на лунные, возникали в сознании, или это следы, оставленные ангелом-хранителем среди болота… Светлые эти пятна обращались словами, Татьяна следовала за ними, подбирая — одно подберет, второе заметит, а третье — третье имеет в виду, совсем как в сказке.

Ни в коем случае не числя себя поэтом, Татьяна собирала эти пятнышки в строку, а иногда и в стихотворение, случалось это редко, может быть, раз в год, но без этой цепочки, без этого лезвия ножа, все радости ее жизни были бы извращены, безраздельное слияние с домом, с семьей, с детьми превратило бы ее, чувствовала она, из собаки в корову.

«Собака, старая от рождения, — это я».

— Мам, — не открывая глаз, сказала Татуля, — когда Карлик приедет?

— Скоро, подожди, неважно, — не сразу очухалась Татьяна. — Ты вот что, посиди, а я схожу за хлебом, когда еще Карл привезет…

— Не буду я сидеть, — возмутилась Татуля, — пойдем вместе.

— Пойдем, только ты понесешь эту сумку, и эту…

— И понесу, — Татуля не сдавалась.

— Дурочка, — засмеялась Татьяна, — ну какой смысл? Посиди, я только в булочную и обратно.

— Сок купишь?

— Конечно. Тебе какой?

По заросшей лопухами улочке Татьяна поднялась к полуразрушенной церкви, на колокольне выросли березки, подход был загажен и порос высокой крапивой. Старый купеческий городок был хорош, при всей его живописности был он жилым, удобным и теплым, в нем можно было жить с удовольствием, если бы, например, Карла выслали из Москвы, за стихи, разумеется.

«Вот дурище, что я несу, — ужаснулась Татьяна. — Затейливые бредни праздного, неразмятого ума… Тем более, сейчас за стихи даже не высылают. — Сухим венком вокруг дочери обовьюсь».

Хлеба в ближайшем магазине не было, Татьяна пошла дальше по тенистой улице мимо деревянных особняков в стиле модерн. «Где еще может быть деревянный модерн, — думала Татьяна, разглядывая лекальные эркеры, — чудно».