Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Все больше и больше убеждаюсь, что фиктивных браков не бывает, разве что на небесах. Мы живем с Элей душа, простите за банальность, в душу, Ренат замечательный пацан, очень разумный, даже непонятно — он мне пасынок, или я ему — сын. Скоро ему двенадцать, и я собираюсь подарить ему, ох, не знаю, хотелось бы Брокгауза… Кстати, о книгах, пришлите мне, будь ласка, того „Кобзаря“, а лучше, „Выбрани творы“ тридцать девятого года — подарю Карлу, очень обрадуется. Старый дурак замахнулся перевести „Заповит“. Очень любопытно. Александру Трифоновичу, как вы знаете, не слишком удалось. Петьке Тарасенко скажите, чтоб прислал свои вирши, я их читал Карлуше — тот загорелся. Перевести — переведет, а протолкнет Лида Михайлова. Хорошо бы. Как вы там? Батя, здорова ли мама, матушка, не давай бате много работать. Тетушке поклон и поцелуи, пусть поменьше вздыхает. Яшке-козлу скажите, чтоб написал.

Ну все, это я подал только голос, а письмо, настоящее, напишу на днях. Татьяна Ивановна и Юрочка вам кланяются, а Карлуша в отъезде. Целую, ваш Юхим».

Долгожданный отпуск начался, как обычно, внезапно, почти ничего к деревне не подготовлено, глубокой ночью Татьяна дошила себе сарафан — мешок из блеклого оранжевого ситца с цветочками, на лямках, со сборками, тут — так, а тут — вот так.

Татуля едет неохотно: скучно там, была бы дача, а то — деревня, бабушка командует, и мамина тетка Женя, и мама там другая, заодно с ними, пойти некуда, лес кругом, прямо беда — не для того она родилась, чтобы полоть клубнику и мыть посуду.

«Скорее, скорее», — торопилась Татьяна, — призрак прокуренных заплеванных подъездов с неумеренными, невыверенными подростковыми голосами, телогрейками, брошенными на бетонные ступеньки, истошными гитарами, — призрак отлаженной беспризорщины, отчаянного самоутверждения стоял перед ней. Ведь эта дурочка… Но, слава Богу, мы едем, мы уже уехали, и надо выдохнуть и прийти в себя.

«Гитаристы волосаты, — вспомнила Татьяна стихи Тихомирова, покойного Санечки, — долговязы и худы, а их девушки — носаты, не годятся никуды».

Вот уже третий год, как Саня погиб, мчался, влюбленный, из Переделкино в Москву по гололеду и электричка мчалась проходная, и задела его, когда он карабкался на оледенелый перрон.

Не прав был Саня, в Переделкино надо работать, или, на худой конец, пьянствовать, а не бегать по девушкам, или хотя бы не так далеко, но вся жизнь его была исполнена отчаянной неправоты — он был не прав перед издателями — стихи его знали и любили несколько десятков человек; перед вахтершами Дома литераторов — просроченным членским билетом, перед, разумеется, женой, и перед сыном, — пропадал на заработках в бесконечных поездках с выступлениями в клубах, районных и заводских.

Возвращался виноватый, и тут же был уличаем во вдохновенном пьянстве, в шампанской влюбленности, в чудесной поэзии.

Неуместная — в Доме литераторов — панихида, завзятые писатели недоуменно шарахались, проходил Вознесенский в ресторан, заметил, попросил повязку и стал в почетный караул с таким чувством правоты, как будто это именно он, а не кто другой, убил поэта Александра Тихомирова.

Перекрестил покойника Владимир Леонович, за что и был на следующий день рассыпан набор его книги, выходившей было в издательстве «Советский писатель».

«Мы едем, едем, едем», — возбуждала в себе ликование Татьяна, но пока что не ликовалось: тяжелы были сумки, и Меркуцио в корзинке, затянутой марлей, норовил выскочить и противно выл, и Татуля подавленно молчала, а главное, еще не верилось, что впереди два месяца, а если с отгулами, то и два с половиной, деревни — с мамой, и с детьми, и с теткой, и Карл приедет, закончит работу и приедет.

— Из своего дома — отдыхать в свой же дом — не тяжело ли? — спрашивали Татьяну.

— Нет, — смеялась она, — для меня Чупеево, — с бабушками, собаками и кошками — что-то вроде коммунизма. И денег не нужно.

Деньги, действительно, если бы и были, тратить было негде — ближайший сельмаг был в десяти километрах бездорожья.

Главную, весеннюю перевозку продуктов совершал Шурик — набивал багажник и заднее сидение «Москвича» и прицеп коробками с надписями «МАМА», «ЖЕНЯ», «ТАНЯ» и двигал, матерясь, через Дубну на Кимры, захватив с собой за неимением места только маму.

Остальные добирались на электричке, и на причале у теплоходика разворачивался спектакль.