Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

На Эдика приходили смотреть, он посылал Карла за шмурдилом, тот повиновался, но старался наливать ему меньше. Это было трудно: Эдик был на стреме.

— Знаешь, ничего, как ни странно, — отозвался Алеша о повести, — несовершенно, как впрочем, все живое.

Эдик дорожил этим отзывом и пытался втянуть Алешу в какой-нибудь литературный спор, но Алеша не втягивался.

— Давай-ка, мы с тобой съездим лучше в клубешник. Посмотришь хоть, какие бывают настоящие писатели. А этого не возьмем, — кивнул он в сторону Карла.

— Поезжайте, — обрадовался Карл.

С Эдиком было трудно в общественных местах, а Алеша человек надежный.

В Дубовом зале, с хоров, на которых некогда играли музыканты графа Ростова, озирал Эдик литературные горизонты и, как Наполеон на поклонной горе, недоумевал, почему так долго не несут горячее.

— Алеша, — громко по причине глухоты спрашивал Эдик, — а этот кто, ну тот, лысый?

— А-а, — нежно тянул Алеша, — это так, Ираклий Андронников…

— А этот, биндюжник с усами?

— Между прочим, тише, — увещевал Алеша, это Гриша Поженян. Знаменитый «Огонек». Не знаешь? Ну, ничего.

— А где Евтушенко? — беспокоился Эдик.

— Сейчас придет, куда он денется. А тебе что, очень нужно?

— Зачем, — обижался Эдик, — просто ассоциируется…

Гамном назвал Эдик фаршированную рыбу.

— Кто ж так делает! Кто их учил!

С соседнего столика недружелюбно поглядывали.

— Спокойно, — сказал Алеша и обнял Эдика за плечи, — это мой друг Эдик. А кому не нравится — на мороз…

— Где Евтушенко? — стонал Эдик.

— А Алеша ничего, развитой, — размышлял Эдик наутро, — не то что Вовка-полковник. Это же Маугли. Тридцать лет прожил в резервации.

— Если б не резервация, как ты говоришь, где б ты был, и мы все? Он же в армию пошел, как в заложники. Камикадзе. Права Роза — ему надо в ножки поклониться. Тридцать лет семью тянул. И когда уже вроде и не надо было.

— Правильно, а я что говорю. А Изька — гамно. И Мишка.

— Ты-то больно хорош, — рассердился Карл, — только чем?

Эдик задумался.

— Я валяжный, — неуверенно сказал он. Карл улыбнулся.

— Я добрый, — наращивал голос Эдик.

— Ну и в чем твоя доброта?

— Я помогаю товарищам…

Жгли на снегу ящики из-под марокканских апельсинов — палисандровую щепу. Дамы хлопали себя по бокам, как извозчики, огоньки сигарет светились терпеливо, не мигая, по-волчьи, люди мирно переговаривались — ждали завоза елок.

Синий снег пищал под валенками продавщицы, похаживающей в тулупе, в кроличьей шапке, с завязанными под губой ушами.

В углу загородки чернели оставшиеся, некондиционные, елки, время от времени к ним подходил кто-нибудь, ставил елку вертикально и тут же отпихивал, ворча, назад, в кучу. В массе же эти останки, если прищуриться и сместить масштабы, выглядели бором, чернеющим вдали.

Высокие дома, обступившие дворовую эту площадку, стояли хороводом наряженных елок, светились всеми окнами. Было около десяти часов. Елки обещали привезти к одиннадцати.

«До чего же все-таки холодно», — переминался Карл. Вот уже пятнадцать лет в Москве, а все не привыкается. Вернее, к холоду можно привыкнуть, можно даже полюбить его, вот только терпеть — трудно.

Ладно, еще какой-нибудь час. Картошка может быть мороженной, мясо может быть костлявым, фрукты — червивыми, вино — дешевым, но елка, елка должна быть классная. В крайнем случае, нужно взять две и составить.

Катя будет наряжать ее неохотно, капризно, может и вовсе отказаться — характер ее скакал еще, как металлический шарик детской игры, бился о борта, неизвестно, в какой лузе, крутясь, остановится.

Взлетела между домами ракета, рассыпалась по морозному небу, затмив звезды, вздох восхищения прошел по ожидающим. Карл с детства не любил салюты и фейерверки, в этом стыдно было признаться, и он вместе со всеми кричал, равнодушно глядя на искусственные букеты, выраставшие в небе, делающемся плоским, даже если они отражались в море. Когда ракеты гасли и сквозь слепящую тьму выступали нормальные, будничные огни на корабликах, Карл вздыхал с облегчением, темный мир их пребывания подразумевал огромную, таинственную жизнь. Позже, наткнувшись на гриновские гавани, он догадался, что его туда впустили.

Татуля будет наряжать азартно, руководить, спорить, в конце концов поссорится с мамой и убежит к себе, хлопнув дверью. Оставшись у елочки одна, Татьяна растерянно и сердито продолжит, потом увлечется, обрадуется, возникнут новые идеи.